Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес
Вот вам еще одно приключение, но на этот раз более печальное. Где-то вблизи Виллер-Котре некий дворянин следовал верхом в сопровождении своего слуги из одного селения в другое; в лесу на него напал какой-то молодой человек, который отнял у него кошелек с пятьюдесятью луидорами, часы с золотым брелоком и забрал обеих лошадей, оставив его вместе со слугой в самом затруднительном положении. Они пошли пешком и дошли до какого-то дома, вид которого внушил им доверие. Дворянин послал слугу узнать, кто в нем живет, и с радостью услышал имя офицера, с которым когда-то вместе служил и был связан дружбой. Он счастлив был, что в этих трудных для себя обстоятельствах встретил своего товарища, которого знал за безупречно честного человека. Тот принял его самым радушным образом, они потолковали о злосчастном случае, которому обязаны были удовольствием вновь свидеться, и хозяин дома предложил другу располагать его кошельком как своим собственным. За несколько минут до ужина в комнату вошел юноша, в котором дворянин узнал того самого человека, который его ограбил, и с изумлением услышал, что хозяин дома представляет его как своего сына. Дворянин ни слова не сказал и сразу же после ужина удалился в отведенную ему комнату. Перепуганный слуга сказал ему: «Сударь, мы с вами в разбойничьем вертепе, сын здешнего хозяина тот самый злодей, что давеча нас обобрал, лошади наши стоят у них в конюшне». Дворянин велел ему обо всем молчать, а рано поутру, когда все в доме еще спали, отправился в комнату друга и, разбудивши его, сказал, что с великим прискорбием вынужден открыть ему: сын его и есть тот самый разбойник, который накануне ограбил его; что, по зрелом размышлении, пришел он к выводу — пусть уж лучше от него узнает друг о гнусном ремесле сына, нежели от правосудия, перед коим неминуемо рано или поздно тот не замедлит предстать. Отчаянию отца не было пределов — неожиданность известия и вызванная им душевная боль были столь велики, что он лишился чувств. Придя в себя, в бешенстве бросается он наверх, в комнатку, где спит или притворяется спящим его сын, и там на столе видит часы и печатку с гербом своего друга. Услышав шум, сын вскакивает, хочет спастись бегством. На столе лежат пистолеты; не помня себя от гнева, отец хватает один из них, стреляет и убивает своего несчастного сына наповал. Свершив сие, он тотчас же явился с повинной. Все судьи сошлись на том, чтобы оказать ему снисхождение. Поступок его достоин помилования, ибо свершен был в порыве справедливого гнева. Узнать, что родной твой сын — разбойник с большой дороги, для честного человека столь тяжкое потрясение, что есть от чего потерять голову.
Госпожа де Ферриоль по-прежнему все собирается в Пон-де-Вель; но, поскольку она рассчитывает пробыть там не более полутора месяцев, я с ней не поеду, игра просто не стоит свеч. Нашему другу{45} предоставлено на выбор пять или шесть невест, но мы ведь жаждали получить приданое и вовсе не жаждали иметь жену. С Бертье я больше не вижусь; его одолевает честолюбие, он добивается места посла в Константинополе. Турки слишком простодушны, чтобы суметь по достоинству оценить надутый вид нашего приятеля.
Шевалье уехал в Перигор, где рассчитывает пробыть месяцев пять. Вы очень удивитесь, сударыня, когда я скажу вам, что он предложил жениться на мне. Вчера он очень ясно объяснился со мной по этому поводу в присутствии одной знакомой дамы. Поистине, такой странной любви не сыщешь на всем белом свете. Видится он со мной раз в три месяца, я же ровно ничего не делаю, чтобы привязать его к себе. Я слишком совестлива, чтобы извлекать для себя пользу из того, что сейчас владею его сердцем. Но как ни велико было бы счастье назваться его женой, я должна любить шевалье не ради себя, а ради него. Подумайте сами, сударыня, как отнеслись бы в свете к его женитьбе на девице без роду без племени, у которой нет иной опоры, кроме родни господина де Ферриоля. Нет, мне слишком дорога его репутация, и в то же время я слишком горда, чтобы позволить ему совершить эту глупость. Каким позором были бы для меня все толки, которые ходили бы по этому поводу! И разве могу я льстить себя надеждой, что он останется неизменен в своих чувствах ко мне? Он может когда-нибудь пожалеть, что поддался безрассудной страсти, а я не в силах буду жить, сознавая, что по моей вине он несчастлив и что он разлюбил меня. Говорил он со мной самым обходительным образом, очень горячо и как-то странно и до того договорился, что у него-де одно желание — чтобы мы с ним так или иначе жили вместе. Фраза эта меня неприятно поразила, я ему сказала об этом; тут он рассердился и стал уверять, что в его словах ничего для меня нет обидного, ничего бесчестного он не предлагает, а только то хотел сказать, что ежели я согласна за него выйти, то это в моей власти, а ежели нет, то мы могли бы, когда ни у него, ни у меня не будет уже ни перед кем никаких обязательств, коротать вместе остаток наших дней; он закрепит за мной большую часть своего состояния, потому что родственниками своими недоволен, за исключением одного брата, в отношении которого он намерен поступить должным образом. И чтобы мне легче было принять его предложение, он заявил, что тот из нас, кто переживет другого, унаследует оставшееся имущество. Тут я стала смеяться, говоря, что, кроме старых нижних юбок, кои являются единственным моим достоянием, ничего после меня он не получит. Так шутками наш разговор и окончился. Прощайте, сударыня, устала я писать. Верьте моей нежнейшей вам преданности.
ПИСЬМО ХИз Парижа, август 1727
Судьба слепа, она благосклонна лишь к тем, кто недостоин ее милостей. Если бы те сто тысяч экю, которыми она столь щедро наградила вашу кузину, достались мне, я лучше распорядилась бы этим даром! Какое бы я доставила себе удовольствие! Вы были бы здесь, сударыня, вместе с вашим супругом и милой дочерью, я видела бы вас счастливыми и знала, что это благодаря мне, а поскольку я понимаю, какие узы удерживают вас в Женеве, я заказала бы носилки — хорошо закрытые, покойные, удобные — и посадила бы в них вы знаете кого{46}. И привезла бы его сюда, и доставила бы ему такие развлечения, что он позабыл бы о родимом крае. Мы стали бы приглашать всякого рода таланты, всяких знаменитых людей, чтобы позабавить его. И если бы даже понадобилось несколько смазливых рожиц, я и их постаралась бы ему раздобыть. Занятие это не из приятных, но
Чтоб залучить того, кто мил,
Не все ль равно, какой ценою?{47}
Вот как я распорядилась бы на месте вашей уважаемой кузины. Поговорим, однако, о другом. Герцог де Жевр{48} хворает и усердно лечится. Сейчас он у себя в Сент-Уане{49}, куда на поклон к нему ездит вся Франция, он возлежит на своем ложе, весь в кружевах и лентах, занавеси раздвинуты, постель усыпана цветами, с одной стороны у него картинки для вырезывания, с другой — вышивание. И в эдаком виде он принимает посетителей. Вокруг его постели толпится человек двадцать придворных, а его батюшка и братец всю эту честную компанию усердно потчуют. Постоянно накрыто два, а то и три стола на двадцать приборов каждый. Господин д’Эпернон там днюет и ночует. Для завсегдатаев дома заведена особая зеленая одежда, так что ежели на ком зеленый камзол, зеленые чулки, башмаки и шляпа, тот беспрепятственно может в любое время взойти к герцогу, — всего роздано около тридцати таких зеленых нарядов. Король по этому поводу как-то сказал, что стоит им переменить камзолы на больничные халаты, что, кстати, было бы для них даже удобнее, поскольку все они не в полном здравии, и будет точь-в-точь как в Шаритэ{50}, где тоже все ходят в зеленом. Несколько дней назад была там одна моя знакомая; хозяина дома она застала за вышиванием — он возлежал на кушетке, обитой зеленым штофом, под искусно расшитым зеленым покрывалом, в серой шляпе с зеленой каймой, зеленым плюмажем и с огромным пучком руты. Герцог д’Эпернон, тот помешался на хирургии — каждому встречному и поперечному он норовит отворить кровь и сделать трепанацию черепа. Какой-то кучер на днях разбил себе голову, так он просверлил ему череп. Уж не знаю, остался ли бы бедняга в живых, не сделай он ему этой операции, но нет сомнения, что отправлен он на тот свет стараниями сего хирурга. И это еще не все. Вздумалось им как-то потешить себя сельским праздником, и герцог де Жевр дал одной девице приданое; и вот в ночь после свадьбы господин д’Эпернон вдруг возжелал отворить новобрачному кровь. Несчастный всячески этому противился. Чтобы добиться его согласия, герцог де Жевр дал ему сто экю. Вот, сударыня, что происходит на наших глазах, на виду у всего света, и это при весьма строгих установлениях. Между тем нельзя отказать обоим нашим правителям{51} в благоразумии и даже благочестии. И однако самые знатные и благопорядочные господа прилежно ездят на поклон к этому чудовищу, а дабы оправдаться в своем раболепии, говорят, будто он — человек благородных мыслей и всякому готов услужить. Те, кто близко с ним знаком, знают, что он любит не столько оказывать услуги, сколько принимать их от других, а щедр он за счет своих кредиторов, да еще тех денег, что приносят ему игорные столы, а ведь это позор для королевства. Я вся киплю от негодования, уж простите меня. Что касается двора, то тут все ведут себя пристойно: никто на людях не срамится.
