Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Едва последнее промолвил слово
Благословенный пламенник, как вдруг
Священный жернов* закружился снова;

И, прежде чем он сделал полный круг,
Другой его замкнул, вовне сплетенный,
Сливая с шагом шаг, со звуком звук,

Звук столь певучих труб,* что, с ним сравненный,
Земных сирен и муз* не ярче звон,
Чем рядом с первым блеском — отраженный.

Как средь прозрачных облачных пелен
Над луком лук соцветный и сокружный*
Посланницей Юноны* вознесен,

И образован внутренним наружный,
Похож на голос той, чье тело страсть,
Как солнце — мглу, сожгла тоской недужной,*

И предрекать дается людям власть, —
Согласно с божьим обещаньем Ною,* —
Что вновь на мир потопу не ниспасть,

Так вечных роз гирляндою двойною
Я окружен был с госпожой моей,
И внешняя скликалась с основною.

Когда же пляску и, совместно с ней,
Торжественное пенье и пыланье
Приветливых и радостных огней

Остановило слитное желанье,
Как у очей совместное всегда
Бывает размыканье и смыканье, —

В одном из новых пламеней тогда
Раздался голос,* взор мой понуждая
Оборотиться, как иглу звезда,*

И начал так: «Любовь, во мне сияя,
Мне речь внушает о другом вожде,*
Как о моем была здесь речь благая.

Им подобает вместе быть везде,
Чтоб нераздельно слава озаряла
Обьединенных в боевом труде.

Христова рать, хотя мечи достала
Такой ценой, медлива и робка
За стягом шла, и ратных было мало,

Когда царящий вечные века,
По милости, не в воздаянье чести,
Смутившиеся выручил войска,

Послав, как сказано, своей невесте
Двух воинов, чье дело, чьи слова
Рассеянный народ собрали вместе.

В той стороне, откуда дерева
Живит Зефир, отрадный для природы,*
Чтоб вновь Европу облекла листва,

Близ берега, в который бьются воды,
Где солнце, долго идя на закат,
Порою покидает все народы,

Есть Каларога* , благодатный град,
Хранительным щитом обороненный,
В котором лев принижен и подъят.*

И в нем родился этот друг влюбленный
Христовой веры, поборатель зла,
Благой к своим, с врагами непреклонный.

Чуть создана, душа его была
Полна столь мощных сил, что, им чревата,
Пророчествовать мать его могла.

Когда у струй, чье омовенье свято,*
Брак* между ним и верой был свершен,
Взаимным благом их даря богато,

То восприемнице приснился сон,
Какое чудное исполнить дело
Он с верными своими вдохновлен.

И, чтобы имя суть запечатлело,
Отсюда* мысль сошла его наречь
Тому подвластным, чьим он был всецело.

Он назван был Господним;* строя речь,
Сравню его с садовником Христовым,
Который призван сад его беречь.

Он был посланцем и слугой Христовым,
И первый взор любви, что он возвел,
Был к первым наставлениям Христовым.

В младенчестве своем на жесткий пол
Он, бодрствуя, ложился, молчаливый,
Как бы твердя: «Я для того пришел».

Вот чей отец воистину Счастливый!*
Вот чья воистину Иоанна мать,
Когда истолкования правдивы!*

Не ради благ, манящих продолжать
Нелегкий путь Остийца и Фаддея,*
Успел он много в малый срок познать,

Но лишь о манне истинной радея;
И обходил дозором вертоград,*
Чтоб он, в забросе, не зачах, седея;

И у престола,* что во много крат
Когда-то к истым бедным был добрее,
В чем выродок* воссевший виноват,

Не назначенья в должность поскорее,
Не льготу — два иль три считать за шесть,
Не decimas, quae sunt pauperum Dei,*

Он испросил; но право бой повесть
С заблудшими за то зерно, чьих кринов
Двенадцать чет пришли тебя оплесть.*

Потом, познанья вместе с волей двинув,
Он выступил апостольским послом,
Себя как мощный водопад низринув

И потрясая на пути своем
Дебрь лжеученья,* там сильней бурливый,
Где был сильней отпор, чинимый злом.

И от него пошли ручьев разливы,
Чьей влагою вселенский сад возрос,
Где деревца поэтому так живы.

Раз таково одно из двух колес*
Той колесницы, на которой билась
Святая церковь средь усобных гроз, —

Тебе, наверно, полностью открылась
Вся мощь второго,* чья святая цель
Здесь до меня Фомой превозносилась.

Но след, который резала досель
Его окружность, брошен в дни упадка,
И винный камень заменила цвель.

Державшиеся прежде отпечатка
Его шагов свернули до того,
Что ставится на место пальцев пятка.

И явит в скором времени жнитво,
Как плох был труд, когда сорняк взрыдает,
Что житница закрыта для него.*

Конечно, кто подряд перелистает
Всю нашу книгу, встретит и листок,
Гласящий: «Я таков, как подобает».

Не в Акваспарте он возникнуть мог
И не в Касале, где твердят открыто,
Что слишком слаб устав иль слишком строг.*

Я жизнь Бонавентуры, минорита
Из Баньореджо;* мне мой труд был свят,
И все, что слева,* было мной забыто.

Здесь Августин, и здесь Иллюминат,*
Из первых меж босыми бедняками,
Которым бог, с их вервием, был рад.

Гугон* святого Виктора меж нами,
И Петр Едок, и Петр Испанский тут,
Что сквозь двенадцать книг горит лучами;*

Нафан — пророк, и тот, кого зовут
Золотоустым,* и Ансельм* с Донатом,
К начатку знаний приложившим труд;*

А там — Рабан* ; а здесь, в двунадесятом
Огне сияет вещий Иоахим,
Который был в Калабрии аббатом.*

То брат Фома, любовию палим,
Завидовать такому паладину
Подвиг меня хвалением своим;*

И эту вслед за мной подвиг дружину».

Пусть тот, кто хочет знать, что мне предстало,
Вообразит (и образ, внемля мне,
Пусть держит так, как бы скала держала)

Пятнадцать звезд,* горящих в вышине
Таким огнем, что он нам блещет в очи,
Любую мглу преодолев извне;

Вообразит тот Воз, что дни и ночи
На нашем небе вольно колесит
И от круженья дышла — не короче;*

И устье рога пусть вообразит,
Направленного от иглы устоя,
Вокруг которой первый круг скользит;*

И что они, два знака в небе строя,
Как тот, который, чуя смертный хлад,
Сплела в былые годы дочь Миноя,

Свои лучи друг в друге единят,
И эти знаки, преданы вращенью,
Идут — один вперед, другой назад,* —

И перед ним возникнет смутной тенью
Созвездие, чей светлый хоровод
Меня обвил своей двойною сенью,

С которой все, что опыт нам несет,
Так несравнимо, как теченье Кьяны*
С той сферою, что всех быстрей течет.

Не Вакх там воспевался, не пеаны* ,
Но в божеской природе три лица
И как она и смертная слияны.

Умолкнув, оба замерли венца
И устремили к нам свое сиянье,
И вновь их счастью не было конца.

В содружестве божеств прервал молчанье
Тот свет,* из чьих я слышал тайников
О божьем нищем чудное сказанье,

И молвил: «Раз один из двух снопов
Смолочен, и зерно лежать осталось,
Я и второй обмолотить готов.*

Ты думаешь, что в грудь,* откуда бралось
Ребро, чтоб вышла нежная щека,
Чье небо миру дорого досталось,*

И в ту,* которая на все века,
Пронзенная, так много искупила,
Что стала всякая вина легка,

Весь свет, вместить который можно было
Природе человеческой, влила
Создавшая и ту и эту сила;

И странной речь моя тебе была,
Что равного не ведала второго
Душа,* чья благость в пятый блеск вошла.

Вняв мой ответ, поймешь, что это слово
С тем, что ты думал, точно совпадет,
И средоточья в круге нет другого.*

Все, что умрет, и все, что не умрет,* —
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей Любовью бытие дает;*

Затем что животворный Свет, идущий
От Светодавца и единый с ним,
Как и с Любовью, третьей с ними сущей,

Струит лучи, волением своим,
На девять сущностей,* как на зерцала,
И вечно остается неделим;

Оттуда сходит в низшие начала,
Из круга в круг, и под конец творит
Случайное и длящееся мало;

Я под случайным мыслю всякий вид
Созданий, все, что небосвод кружащий
Чрез семя и без семени плодит.

Их воск изменчив, наравне с творящей
Его средой,* и потому чекан
Дает то смутный оттиск, то блестящий.

Вот почему, при схожести семян,
Бывает качество плодов неравно,
И разный ум вам от рожденья дан.

Когда бы воск был вытоплен исправно
И натиск силы неба был прямой,
То блеск печати выступал бы явно.

Но естество его туманит мглой,
Как если б мастер проявлял уменье,
Но действовал дрожащею рукой.

Когда ж Любовь, расположив Прозренье,
Его печатью Силы нагнела,
То возникает высшее свершенье.

Так некогда земная персть могла
Стать совершеннее, чем все живое;
Так приснодева в чреве понесла.

И в том ты прав, что естество земное
Не ведало носителей таких
И не изведает, как эти двое.

И если бы на этом я затих:
«Так чем его премудрость* несравненна?» —
Гласило бы начало слов твоих.

Но чтоб открылось то, что сокровенно,
Помысли, кем он был и чем влеком,
Он, услыхав: «Проси!»* — молил смиренно.

Я выразил не темным языком,
Что он был царь, о разуме неложном
Просивший, чтобы истым быть царем;

Не чтобы знать, в числе их непреложном,
Всех движителей;* можно ль заключить
К necesse при necesse и возможном;*

И можно ль primum motum допустить;*
Иль треугольник в поле полукружья,
Но не прямоугольный, начертить.

Так вот и прежде речь клонил к тому ж я:
Я в царственную мудрость направлял,
Сказав про мудрость, острие оружья.

И ты взглянув ясней на «восставал»* ,
Поймешь, что это значит — меж царями;
Их — множество, а круг хороших мал.

Вот, что моими сказано словами;
Их смысл с твоим сужденьем совместим
О праотце и о любимом нами.*

Да будет то свинцом к стопам твоим,
Чтобы ты шел неспешно, как усталый,
И к «да», и к «нет», когда к ним путь незрим;

Затем что между шалых — самый шалый,
Кто утверждать берется наобум
Их отрицать с оглядкой слишком малой.

Ведь очень часто торопливость дум
На ложный путь заводит безрассудно;
А там пристрастья связывают ум.

И хуже, чем напрасно, ладит судно
И не таким, как был, свершит возврат
Тот рыбарь правды, чье уменье скудно.

Примерами перед людьми стоят
Брис, Парменид, Мелисс и остальные,*
Которые блуждали наугад,

Савелий, Арий и глупцы иные,*
Что были как мечи для божьих книг
И искривляли лица их прямые.

Никто не думай, что он столь велик,
Чтобы судить; никто не числи жита,
Покуда колос в поле не поник.

Я видел, как угрюмо и сердито
Смотрел терновник, за зиму застыв,
Но миг — и роза на ветвях раскрыта;

Я видел, как, легок и горделив,
Бежал корабль далекою путиной
И погибал, уже входя в залив.

Пусть донна Берта или сэр Мартино,*
Раз кто-то щедр, а кто-то любит красть,
О них не судят с богом заедино;

Тот может встать, а этот может пасть».