Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории
С особым вниманием и интересом относится Таллеман де Рео к вольнодумцам. Его явно привлекало религиозное вольномыслие. Правда, к вольнодумию аристократического толка, служившему прикрытием разнузданных нравов, он относится с откровенным недоброжелательством и явно осуждает «либертенов» типа герцога Орлеанского и его приближенных. В своих «Занимательных историях» он нарисовал целую галерею портретов вольнодумцев различного толка и разного общественного положения, охотно воспроизводя их шутки и остроты, высмеивающие не только церковников, но и сами христианские догмы.
Этот интерес к теме вольнодумства, это широкое использование «богохульных» анекдотов несомненно связывает «Занимательные истории» Таллемана де Рео с раблезианской традицией французской литературы. Именно с этой традицией связан и язык Таллемана, его полунасмешливая интонация, его тяготение к просторечию и грубым выражениям, называющим вещи своими именами.
В XVII в. имя Рабле во Франции отнюдь не утратило своей популярности. Его роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» много раз переиздавался. На Рабле ссылались, его цитировали. Имя его упоминается в комедиях Мольера «Скупой» и «Школа жен». Творчество Рабле, отпугивавшее своей грубостью изысканных блюстителей вкуса в аристократических салонах, оказывало глубокое влияние в первую очередь на те жанры французской литературы, которые не подвластны были никаким канонам и правилам, в частности на так называемый буржуазный бытовой роман.
Таллеман нигде не пишет о своем отношении к Рабле как к писателю, и, разумеется, нельзя делать выводов о каком-либо прямом влиянии на основании двух или трех упоминаний его имени в «Занимательных историях». Во всяком случае, Таллеман с явным удовольствием пересказывает анекдот, в котором автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» оказывается хитрее кардинала дю Белле, и охотно воспроизводит его весьма вольную шутку насчет целования папской туфли.
В книге американского ученого Уортли приводится очень интересный анализ стилистических особенностей «Занимательных историй», позволяющий проследить связь Таллемана де Рео со стилистикой Рабле и французской литературы XVI в. На примере отдельных образов, метафор, сравнений, встречающихся у Таллемана, Уортли убедительно показывает, что последний временами выступает как своеобразное «стилистическое эхо» Рабле. Но даже независимо от этих установленных Уортли случаев прямого совпадения стилистических средств влияние стилистики Рабле на «Занимательные истории» совершенно очевидно. Возможно, что это влияние было воспринято Таллеманом в какой-то мере опосредствованно, через современный ему буржуазный бытовой роман, в частности роман Шарля Сореля, с которым у Таллемана есть немало общего — прежде всего в манере письма. Как и Таллеману, Сорелю свойственны богатство словаря, большой стилистический диапазон, тяготение к просторечию, смелость выражений — т. е. все те черты, которые были привнесены во французскую литературу романом Рабле.
В своем романе «Правдивая комическая история Франсьона», вышедшем впервые в 1623 г. и на протяжении XVII в. неоднократно переиздававшемся под разными псевдонимами, Сорель стремился нарисовать широкую картину жизни французского общества и отобразить различные его слои. И самый этот замысел, и тяготение к изображению реальной жизни, включая самые отталкивающие ее подробности, несомненно сближают роман Сореля с «Занимательными историями».
Можно также говорить о несомненной связи «Занимательных историй» с традициями сатирической поэзии первых десятилетий XVII в., вновь обретшей свою силу после окончания религиозных войн и выражавшей протест как против проповедуемого церковью аскетизма, так и против неоплатонизма, процветавшего в салонах. В первую очередь здесь следует назвать имя Матюрена Ренье — поэта, сыгравшего значительную роль в становлении классической сатиры второй половины XVII в. Поэзия Ренье, на «кабацкую дерзость» которой сетовал Буало, выражая пожелания, чтобы поэт «не так бы часто муз водил в публичный дом», с ее красочным, грубоватым, подчеркнуто нелитературным языком, перекликается со многими страницами «Занимательных историй» и несомненно родственна натуралистической манере письма Таллемана.
Наконец, следует сказать также и о том, что своим интересом к человеческому характеру, своим умением увидеть во внешнем проявлении внутреннюю сущность человека и той неоднозначностью характеристик, которая свойственна иным его портретам, Таллеман в какой-то мере уже соприкасается с проблемой изображения противоречий внутреннего мира человека, оказывающейся в середине XVII в. в центре внимания Паскаля, Ларошфуко, а позднее Лабрюйера.
«Занимательные истории» Таллемана де Рео являются ценным историческим источником, который не может обойти ни один ученый, занимающийся французской историей и литературой XVII в.; недаром в знаменитом французском словаре «Большой Ларусс» ссылки на Таллемана встречаются почти в каждой статье, касающейся этой эпохи.
Написанная в конце семнадцатого столетия, открытая в начале девятнадцатого, но по-настоящему оцененная лишь в середине двадцатого, книга Таллемана в наши дни стала предметом подлинного научного изучения — не только как исторический, но и как литературный памятник.
Т. Хатисова
От автора
Я оттого называю (В конце 1657 г. (Здесь и далее подстрочные примечания принадлежат автору, — А. Э.).) этот сборник «Занимательными историями», что это всего только краткие записи, не имеющие между собою какой-либо связи. Я лишь отчасти соблюдаю в них последовательное течение событий, дабы избежать путаницы. Записывать я намерен все, что мне довелось и доведется впредь узнать приятного и достойного внимания, и собираюсь говорить и о хорошем и о плохом, не скрывая правды и не прибегая к тому, что можно почерпнуть в опубликованных исторических сочинениях и мемуарах. Поступаю я так с тем большей смелостью, что сии записки, по моему разумению, гласности не подлежат, хотя, пожалуй, от них может быть и некоторая польза. Я предназначаю их для друзей, которые давно меня о том настоятельно просят. Впрочем, я часто буду отсылать читателя к Мемуарам, которые хочу написать о регентстве Анны Австрийской — или, вернее сказать, о правлении кардинала Мазарини — и которые намерен продолжать, покуда он стоит у власти, ежели только смогу это сделать. Такие отсылки понадобятся мне, чтобы не повторять одно и то же: например, как только г-н Шабо, став герцогом де Роганом, войдет в сношение с королевским двором, я уже не смогу продолжать рассказ, озаглавленный его именем, ибо далее начинается история второй Парижской войны[18]. Таков мой замысел. Начну я с Генриха Великого и его Двора, дабы начать с чего-то поистине славного.
Генрих Четвертый
Родись этот государь королем Франции и царствуй он в мирное время, ему, должно быть, никогда не стать бы столь знаменитым: он погряз бы в сластолюбивых утехах, ибо не раз, невзирая на все препятствия, в погоне за удовольствиями забрасывал самые важные дела. (Я не стану ссылаться здесь на некую рукопись, озаглавленную «Любовные проказы Алькандра» (т. е. Генриха IV), ключ к которой мне известен, ибо в сих «Любовных проказах», она предстанет перед читателем вся целиком.[19])
После битвы при Кутра[20], вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, он предается шалостям с графиней де Гиш и показывает ей захваченные у врага знамена. Во время осады Амьена он волочится за г-жою де Бофор, немало не тревожась тем, что Кардинал Австрийский (Кардинал Австрийский, впоследствии герцог Альберт.) подступает к городу, спеша на выручку к осажденным. (Сигонь написал по этому случаю такую эпиграмму:
Я Генриха пою отвагу:
Сумев Испанца в дрожь вогнать,
Он нынче от попа дал тягу)[21]
Он был не слишком щедр и не очень-то умел быть благодарным. Он никогда никого не хвалил, а сам хвастался как гасконец. Зато не упомнить государя более милостивого, который бы больше любил свой народ; впрочем, он неустанно заботился и о благе государства. Во многих обстоятельствах он доказал, что у него живой ум и что он понимает шутку.
Но вернемся к его любовным шалостям. Ежели, как утверждали некоторые, Себастьен Заме и в самом деле отравил г-жу де Бофор, он несомненно оказал этим немалую услугу Генриху IV, ибо сей славный государь намеревался совершить величайшее из всех возможных безумств; и более того, он уже был на него готов. (Причины этого можно найти в мемуарах г-на де Сюлли.) Покойного Принца собирались объявить незаконным сыном[22]. Граф Суассонский делался кардиналом, в ему давали ренту в триста тысяч экю различными бенефициями. Принц Конти был в ту пору женат на старухе, (Г-же де Монтафье, матери покойной графини.) которая не могла иметь детей. Маршал де Бирон собирался жениться на той дочери г-жи д'Эстре, которая впоследствии стала г-жой де Санзе. Г-ну д'Эстре (Первый, кто носил это имя, Генерал-инспектор артиллерии (в ту пору это не было должностью королевского сановника), был славный малый, который преуспел. Он родился на пикардской границе; звали его по-пикардски Ла-Коссе (вместо Ла-Шоссе), и происходил он в какой-то мере из dubia nobilitatis[23]. Но потом стал называть себя г-ном д'Эстре и утверждать, что происходит из знатного фландрского рода. Его сын благодаря покровительству г-жи де Бофор был тоже Генерал-инспектор артиллерии. Я слышал, будто он был латником в роте г-на де Рюбампре и что он спас жизнь своему капитану, это помогло ему продвинуться. Его звали Длинный Жан де Ла-Коссе.) пришлось признать эту дочь; она родилась в браке, но г-н д'Эстре к тому времени уже лет пять-шесть не жил с женою: та ушла к маркизу д'Аллегру и была убита вместе с ним в Иссуаре местными жителями, которые взбунтовались и перешли на сторону Лиги[24]. Маркиз и его любовница держали руку Короля: и он, и она были заколоты и выброшены из окна.
