Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
– С этого бедного мальчика тоже стащили плащ и хотели убить его, поэтому он, убегая, проскользнул сюда в дом и от страха не решается идти к себе домой; видите, ваша милость, какое несчастье.
И так как сочувствие очень свойственно вспыльчивым, мой хозяин выказал его к юноше, сказав:
– Не бойтесь, вы находитесь в доме доктора Сагредо, где никто не осмелится вас обидеть.
– Обидеть? – сказал я. – Да когда они только услыхали имя доктора Сагредо, у них словно крылья на ногах выросли.
– Я вас уверяю, – сказал доктор, – что, если бы я их догнал, я отомстил бы за вас и моего эскудеро так, что они больше никогда бы не воровали плащей.
Моя хозяйка, стоявшая до сих пор на галерее взволнованная и дрожащая, увидев, что беда так быстро предотвращена и что грозившая кровопролитием ярость превратилась в сочувствие, очень охотно поддержала сострадание мужа, сказав:
– Бывают же такие несчастья! Не отпускайте этого бедного юношу; хватит с него тех бед, в которых он побывал; а то его убьют эти разбойники.
– Я его не отпущу, – сказал доктор, – пока сам не провожу его. А как это случилось, молодой человек?
– Шел я, сеньор, – ответил юноша, – по поручению моего хозяина Хуана де Вергара, предвкушая удовольствие пустить кровь из щиколотки одной сеньоре, но так как этот ангел с орлиными ногами не дремлет, случилось то, что ваша милость видела.
– У вас не будет недостатка в возможностях пустить кровь, – сказала сеньора, – успокойтесь теперь, братец, находясь в доме доктора Сагредо.
– Поднимитесь сюда, – сказал доктор, – а после ужина я отведу вас домой.
Хотя собака и побежала за воображаемыми разбойниками, однако шум не помешал ей вернуться опять к ее доске, и если раньше она царапала ее из-за юноши, то теперь она это делала потому, что мясо искушало ее обоняние. Видя такое упорство собаки, мой хозяин подошел к доске, нашел за ней кусок мяса, и на этом успокоился, расхваливая чутье своей собаки. Жена его, хотя и счастливо избавилась от этих опасностей, все еще не оставляла своего намерения и дала мне понять, чтобы я не отпускал паренька, что тяготило меня больше всего.
Они ужинали, – и тот, кто сначала возглавлял стол, потом ел, словно ястреб с руки,[52] а не как кавалер за столом, ибо необходимость сильнее желания. Поужинав, доктор хотел отвести его домой, но хотя я поддержал его, моя хозяйка сказала, что ей не хочется, чтобы доктор подвергал себя риску встречи с разбойниками, в особенности когда придется проходить через проход у Святого Андрея,[53] где обычно укрывается столько разбойников.
– И хотя это, – сказала она, – ничтожно для вашей храбрости, для меня это будет очень вредно, потому что я подозреваю, что я беременна, и если что-нибудь случится или я испугаюсь, то моя жизнь подвергнется опасности; ведь этот мальчик может переночевать с эскудеро, потому что это его знакомый, а утром он отправится к себе домой.
– Довольно, – сказал доктор, – раз вам это доставит удовольствие, пусть так и будет; а я хочу лечь, потому что немного устал.
Они пошли в постель вместе, причем он, как всегда, вел жену впереди; но так как она была охвачена иными мыслями, она не заснула, пока не составила дьявольский план, который стоил ей досады, а мог бы стоить жизни.
Комната была настолько мала, что между нашими кроватями не было и четырех шагов, и всякое движение, сделанное на одной, было слышно на другой, поэтому ей не удалось осуществить здесь свое намерение. Она знала, что мул был очень беспокойным и, оказавшись на свободе, переполошил бы всех соседей, прежде чем смогли бы поймать его. Сеньоре донье Мерхелине представилось, что она сможет отвязать его и вернуться в постель, прежде чем проснется ее муж, чтобы пойти усмирить его, а тем промежутком времени, какой ему пришлось бы потратить, чтобы поймать и стреножить мула, она могла бы воспользоваться, чтобы дать свободу себе. И так как женщины всегда быстры в своих решениях, то, заметив, что муж спит, она потихоньку встала с постели и, отправившись в стойло, отвязала мула, рассчитывая, что она сможет вернуться в постель раньше, чем мул поднимет шум и проснется муж, что дало бы ей возможность осуществить свое намерение. Но мул и муж точно сговорились: мул быстро выскочил, стуча копытами, из стойла, а муж услышал это так быстро, что в тот же момент встал с постели, посылая к дьяволу мула и того, у кого он его купил, – и если бы жена не вошла в стойло, то муж столкнулся бы с ней. Он схватил хорошую айвовую палку и наградил ею мула так, что тот, спасаясь бегством в свое узкое стойло, едва поместился там из-за гостьи, которую он там нашел. Из-за тесноты ей некуда было укрыться, кроме как за самого мула, так что благодаря гибкости палки ей досталась большая часть обильных ударов, которыми он изо всех сил осыпал это белое и нежное тело.
Я стоял на лестнице, словно ожидая палача, который меня с нее сбросит, смущенный и беспомощный, так как я видел все происходящее, не имея возможности помочь. Собака, услышавши шум и почуяв новое тело на моей постели, начала изрядно кусать паренька и лаять на него, так что женщина в руках мужа, а юноша в зубах собаки расплатились за то, чего они еще не совершили. Видя, что доктор охвачен яростью и не сознает, что делает, я сказал ему:
– Посмотрите, ваша милость, что вы делаете: ведь все удары, какие вы наносите мулу, оскорбляют мою сеньору, которая так его любит, – потому что ваша милость ездит на нем, – что самому солнцу не позволяет касаться его.
– Благодари, сеньор мул, что он напомнил мне о твоей хозяйке, а то я бил бы тебя до утра. Есть чем стреножить этого мула?
– В этой сараюшке, – ответил я, – ваша милость найдет веревку, – у меня болит бок, так что я не решаюсь выйти.
Когда он пошел за веревкой, я встал у двери, загораживая сеньору, и она, избитая, молча легла в постель.
Так как я всегда старался, чтобы оскорбление не было приведено в исполнение, то, хотя и не очень охотно, я взял у доктора, когда он вышел, веревку и послал его в постель. Я стреножил мула и поднялся, чтобы лечь на свою, где нашел жалующегося на собаку юношу, а ее плачущей на своей; а когда муж спросил ее о причине, она ответила очень сердито:
– Все ваша ярость и порывистость; вы так внезапно вскочили, а я в это время так сладко спала, что, испуганная внезапностью, я упала за кровать и угодила лицом прямо в тысячу находящихся там всяких ненужных вещей, о которые очень сильно поранилась.
Супруг успокоил ее, как только мог, а мог он очень хорошо, потому что честные женщины, когда они спотыкаются и не впадают в ошибку, хватаются за покаянные четки,[54] которые очень тонки; и так как она увидела, что в трех случаях ее постигла неудача и для нее это кончилось плохо, она не захотела пробовать четвертого. У юноши от всех опасностей и зубов собаки как рукой сняло любовь и тщеславие, которых было у него немного.[55]
Глава IV
Так как вся ночь была до сих пор настолько беспокойна и полна огорчений, досады и волнений – результатов, свойственных подобным мечтаниям, основанным на бесчестье, оскорблении и грехе, то остаток времени до утра все спали так крепко, что, привыкнув вставать обычно очень рано, я не просыпался, пока утром не постучали в дверь, вызывая доктора на какой-то очень неотложный визит. Я поднял голову и увидел, что солнце уже заглядывало в мое помещение, однако я никогда еще не смотрел на него с таким неудовольствием. Я окликнул огорченного юношу, который как будто скорее был в забытьи, чем спал, и, узнав, что он решил не возвращаться больше к прежним проказам, я сказал ему:
– Ведь самая большая опасность еще впереди, если ты не будешь жить осторожно и скромно, потому что, хотя ты в настоящее время, правда, не нанес оскорбления этому дому, – а желания хотя и пятнают совесть, но не наносят ущерба чести, – все же, ради ее репутации и собственной безопасности, следует хранить тайну, которую, будучи малоопытным юношей, ты мог бы разгласить, если тебе покажется, что это были происшествия, вполне заслуживающие стать известными, и что когда ты будешь таинственно рассказывать о них, люди не поймут, что это ложь, в какую впадают все болтуны; итак, заметь себе, что для тебя дело идет не меньше как о жизни, если ты сможешь молчать, или о смерти, если захочешь болтать. Ни одного преступления не совершено из-за молчания, а из-за болтовни каждый день их совершается много. Болтовня – это достояние всех людей, а молчание свойственно только благоразумным; я уверен, что сколько ни происходит убийств,[56] все они вызваны оскорблениями, нанесенными языком, о чем виновники этих убийств даже не знают. Хранить тайну – это добродетель, и того, кто не хранит ее из добродетели, заставляют ее хранить из страха. Вовремя молчать очень похвально, тогда как противоположное – отвратительно; болтовня о том, о чем нужно молчать, подвергает нас опасности и смерти, а противное защищает нас от всякого вреда и обеспечивает нам жизнь и спокойствие. Никто не видал себя лопнувшим из-за хранения тайны или подавившимся, проглотив то, что собирался сказать; пчелы жалят того, кого им вздумается, но при этом теряют жало и жизнь, – и с теми, кто разбалтывает тайну, о которой им следовало молчать, происходит то же самое. И в заключение скажу, что молчание – это добродетель самая высокая и настолько почитаемая среди людей, что подобно тому, как восхищаются, видя хорошо говорящего попугая, который раньше не умел этого, так же восхищаются, видя хорошо молчащего человека, который умеет говорить. И чтобы не утомлять тебя больше, я скажу, если ты не хочешь молчать, потому что это правильно, – так молчи из-за опасности, которой ты себя подвергнешь, затронув честь столь храброго человека, как доктор.
