Жоффруа Виллардуэн - Завоевание Константинополя
Реалистично характеризуя подобные эмоции, хронист лишь более выпукло оттеняет гигантские, в его представлении, масштабы затеянного «пилигримами» предприятия и таившуюся в нем серьезную угрозу для участников. Само по себе осознание этого и даже испуг или паническое поведение рыцарей кажутся ему в порядке вещей.
Не допускает Жоффруа де Виллардуэн только одного для своих героев — малодушия и трусости, заставляющей человека отрекаться от самого себя под влиянием страхов или уклоняться от принятых обязательств. Под этим углом зрения рисуются им и те, кто постарался в начале похода обойти стороной Венецию или покинул остров Лидо, чтобы избавиться от необходимости оказывать сомнительные услуги Адриатической республике, и те, кто во время похода держал себя недостойным рыцарей образом.
С суровым презрением отзывается хронист о рыцарях, которые ввиду восстания греков оставили в Филиппополе своего сеньора Ренье Тритского в «большой опасности»: эти рыцари, в том числе его сын, брат, племянник и еще 30 человек, попали в плен к грекам, выдавшим их Иоаннису, который приказал отрубить пленникам головы. Хронист воздерживается от выражения какого-либо сочувствия жертвам жестокости «короля Валахии», поскольку рыцари эти выказали трусость. «И знайте, что в войске их весьма мало оплакивали, потому что они столь худо обошлись с тем, с кем не должны были бы так поступать» (§ 345). Столь же беспощаден приговор, вынесенный хронистом еще 80 рыцарям, покинувшим Ренье Тритского после ухода первого отряда: эти «вовсе не испытывали стыда», ибо «не были так близки ему», как уехавшие раньше (§ 346). Менее суров Жоффруа де Виллардуэн к тем, кто бежал с поля боя («устрашился и дрогнул») под Адрианополем, но был не из числа рыцарей, а из числа людей, неопытных в ратном деле (§ 359); однако он считал позорным поведение рыцарей, которые бежали после пленения императора Бодуэна (§ 361), а тем более поведение рыцарского отряда, который уже тогда, когда боевые порядки были восстановлены и приняты меры к организованному отступлению остатков разгромленного греками и болгарами воинства, все же продолжал беспорядочное бегство к Константинополю, спеша «поскорее попасть туда»: «и за это их сурово порицали» (§ 367). Хронист особо отметил и трусливое дезертирство семи тысяч рыцарей, бежавших на пяти венецианских кораблях по получении известий об адрианопольской катастрофе. Их умоляли остаться сам легат апостолика — кардинал Пьетро Капуанский и красноречивый рыцарь-трувер Конон Бетюнский, которому была поручена охрана Константинополя, — тщетно! Не вняли они и увещаниям маршала Жоффруа де Виллардуэна, обратившегося к ним в Родосто: ведь «никогда не смогут помочь какой-нибудь земле, которая бы так нуждалась в подмоге» (§ 378).
Клеймя позором дезертиров, хронист поименно называет особо запятнавших себя трусостью — знатного и именитого рыцаря Пьера де Фрувиля, вассала павшего под Адрианополем графа Луи Блуаского и Шартрского, и других: «Недаром говорится, что худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступки, за которые его всегда будут попрекать» (§ 379) — такова мораль, которую извлекает для своей аудитории «маршал Романии и Шампани». Позже он заклеймит таким же образом сдачу болгарам осажденного ими города Серры, где находились рыцари Бонифация Монферратского: окруженные противником, они предложили вступить в переговоры, «за что их порицали и укоряли» (§ 393). Непростительным, в глазах хрониста, был и скоропалительный уход из Родосто более двух тысяч его защитников — венецианцев, французов и фламандцев, бежавших морем и по суше, несмотря на то что город был до этого основательно укреплен (§ 415—416). Мемуарист пытается как-то объяснить этот непостижимый с точки зрения здравого рыцарского смысла случай и не находит ничего более подходящего, кроме как сослаться на волю Господа, который порой «допускает случаться бедам с [его] людьми» (§ 415). Провиденциалистская установка «выручает» повествователя в объяснении этого позорного, по его собственному представлению, поведения рыцарей-трусов.
Обращает на себя внимание следующее: сурово и пространно порицая малодушных, Жоффруа де Виллардуэн вместе с тем не слишком щедр на похвалы рыцарям-храбрецам, вероятно потому, что смелость и отвага представлялись ему качествами настолько обязательными для рыцаря, что их наличие как бы разумелось само собой. Смелые рыцарские деяния — это, в глазах хрониста, нечто обычное, о чем не стоит и распространяться. Иногда только он отзывается с похвалой об отдельных рыцарях, выказавших доблесть в каких-то особо исключительных, экстремальных ситуациях. Эти рыцари называются по именам: рыцарь-командир Жак д’Авень, первый бросившийся в бой за Галатскую башню (§ 160) и раненный в лицо мечом; Николя де Жанлэн, его вассал, поспешивший на помощь сеньору, — он «держался так доблестно, что был удостоен великой похвалы» (§ 160); фламандский рыцарь Эсташ дю Марше, также отличившийся в одной из схваток под Константинополем (§ 168), и некоторые другие. Большей частью, однако, хронист скуп на какие-нибудь льстящие храбрецам суждения: он предпочитает просто рассказывать о подвигах, словно исходя из представления, что подвиги эти сами за себя свидетельствуют. Мы не находим, к примеру, ни слова прямого одобрения там, где хронист повествует об отваге Андрэ де Дюрбуаза, первым взобравшегося на крепостную башню 12 апреля 1204 г. (§ 242), или где рассказывается о доблестной кончине графа Луи Блуаского, тяжело раненного во время битвы под Адрианополем и убитого врагами (§ 357—360), или о героической стойкости Ренье Тритского, который почти 13 месяцев выдерживал осаду в Станемаке (§ 435—438). Хронист приводит одни только голые факты, обходясь безо всяких оценочных комментариев. Откровенно и даже пылко восхищается он разве что отвагой 92-летнего слепого старца — дожа Венеции Энрико Дандоло, необыкновенной для человека его возраста и при его физической немощи. В хронике читаем об удивительной доблести дожа, приказавшего своим людям под угрозой суровой кары первым высадить его на сушу у константинопольских стен и вынести перед ним знамя св. Марка (§ 173—174); перед, казалось, неизбежным 17 июля 1203 г. сражением с греками дож «сказал, что хочет жить или умереть вместе с пилигримами» (§ 179). Исключение, сделанное в этом смысле для дожа, не случайность: это — важный элемент общего апологетического изображения в хронике главы Венецианской республики, о чем дальше.
Итак, осуждение трусости — неотъемлемая составная часть «рыцарского кодекса», лежащего в основе преподнесения и оценки событий Виллардуэном. В свою очередь, открытое порицание малодушия и имплицитное превознесение смелости выступают двумя сторонами одной и той же медали, а именно — чувства личной чести, превыше всего ценимого автором-сеньором, и свойственной ему как командиру и одновременно «военному историку» заботы об общем успехе предприятия в целом. «Худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступок, за который его всегда будут упрекать» (§ 379) — вот квинтэссенция «рыцарского кодекса» храбрости. Иными словами, крестоносцам надлежит, с точки зрения хрониста, быть выше страха смерти — во имя достижения цели похода. С этим этическим принципом, пронизывающим мемуары, связан и другой: главное, по мысли Жоффруа де Виллардуэна,— это перспектива благополучного завершения того дела, ради которого «пилигримы» отправились за море. Трусость же, полагает он, никогда не ведет ни к чему хорошему. За это красноречиво говорят искусно выстраиваемые мемуаристом факты: в самом деле, ведь те малодушные «пилигримы», которые бежали из Задара, кто на торговых кораблях, кто сушей, думая пройти через Славонию, погибли, — «жители той земли напали на них и многих поубивали, остальные же возвратились обратно, прибежав в войско» (§ 161); сложили свои головы, притом в большом числе, и те, кто, желая миновать Венецию, поплыл на фламандских кораблях прямо в Сирию: они поступили на службу к князю Антиохийскому, воевавшему с армянами, но тюрки подстерегли французов и вышли на них из засады, «и франки были разбиты, и никто не уцелел — все были либо убиты, либо взяты в полон» (§ 229—230) (следует перечень наиболее знатных из 80 рыцарей, погибших или попавших в плен). Жоффруа де Виллардуэн всем строем своей речи выделяет это свидетельство как принципиально важное: «И книга ясно свидетельствует, что, кто бы ни бежал из венецианского войска, с каждым приключались несчастье или позор. Недаром говорится, что мудр тот, кто придерживается наилучшего» (§ 231). Трусость отождествляется с наихудшим поведением, а оно, по Виллардуэну, всегда идет в ущерб общему делу крестоносного рыцарства. Точно так же бесславно погибли и те, кто, смалодушничав, первым покинул своего сеньора Ренье Тритского в Филиппополе (§ 345), и те, кто сдался врагу в г. Серры (§ 393—394); сами себя погубили страхом рыцари, оставившие приморский город Родосто, надежно укрепленный венецианцами: получив весть, что болгары овладели Навлией, а ее гарнизон истреблен победителями, защитники Родосто «прониклись таким страхом, словно это они сами потерпели поражение», и в панике бежали, кто на кораблях, кто сушей. В результате «Иоаннис» без труда овладел Родосто, угнав уцелевших в Валахию (§ 415—416).
