Клод Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума
– Вы не решаетесь договорить, – прервала она меня. – Продолжайте.
– Что мне вам сказать, сударыня, – сказал я, совсем потерявшись. – Выражение, которое я употребил, могло вас покоробить, я сожалею об этом; я… но, – сказал я, чувствуя, что сам не знаю, что говорю, – уже поздно, и вы хотели, чтобы я вас покинул.
– Нет, сударь, – ответила она, – я этого вовсе не хочу. То, что я еще должна вам сказать, нельзя откладывать; нам еще надо обсудить нечто, самое важное для меня.
Я опять сел на свое место, вне себя от того, что я же оказался посрамленным. Мое смущение еще увеличилось, когда она велела мне (без всякой видимой, как мне показалось, причины) сесть в кресло, стоявшее вплотную к ее кушетке, так что я оказался гораздо ближе к ней, чем раньше. Я повиновался, весь дрожа, чувствуя и волнение и нежность, вызванную ее словами.
– Так вот, – продолжала она, – я вас любила по-настоящему. Я могла бы это отрицать, ведь открытого признания вы никогда от меня не слышали; но после всего того, что между нами было, хитрости неуместны. А для меня лучше было бы сто раз сказать это, чем один раз доказать на деле. Более того, должна покаяться кое в чем еще: я больше обязана вашей недогадливости, чем собственному рассудку тем, что не пала окончательно: если бы вы тогда поняли это и воспользовались моей слабостью, я была бы сейчас несчастнейшей из женщин. Это не значит, что я горжусь собой; но меня утешает мысль, что я не всем для вас пожертвовала.
Она так радовалась этому утешительному обстоятельству, а я чувствовал себя таким простофилей, что уже почти готов был отобрать у нее преимущество, которым она так гордилась. На минуту я поднял на нее взгляд, и она показалась мне удивительно красивой! Ее поза была так безыскусна, так трогательна и в то же время так смиренна! Глаза ее смотрели на меня с нежностью, они все еще говорили о любви; неизъяснимое волнение охватило меня, оно туманило мои мысли и в то же время взывало к участию.
– Вы сердитесь на меня за то, что я хотела казаться вам достойной уважения, – продолжала она, по-прежнему не сводя с меня глаз. – За это вы считаете меня чуть ли не преступницей. Но что я совершила такого непозволительного? Если бы даже, желая внушить вам доброе мнение о себе, я была вынуждена скрывать от вас пороки, утаивать какие-нибудь позорные похождения и из страха потерять вас шла бы на любые уловки, лишь бы не явиться перед вами в неприглядном свете, то ведь и тогда в моем поведении не было бы ничего преступного. Допустим даже, что я действительно опозорила себя в молодости недостойным поступком; разве я не могла бы в зрелые годы вновь стать самой собой? Вы еще многого не знаете, Мелькур, но когда-нибудь вы поймете, что нельзя судить о женщине по ее первым, необдуманным шагам; порой называют испорченной ту, кого слабый характер или слишком пылкое воображение отдали во власть непреодолимого чувства или дурного примера. Если трудно и даже невозможно исправить порочное сердце, то от заблуждений рассудка легко излечиться: самая легкомысленная женщина, осознав свои ошибки, может стать добродетельной женой и преданным другом.
Еще вы укоряли меня за то, что я хотела убедить вас, будто до вас сердце мое никому не принадлежало. Если бы таково было мое намерение, оно было бы с моей стороны нелепым притворством. Нет, сударь мой, я любила, и любила страстно. Если бы я не знала любви, то не страшилась бы ее. Может быть, это признание послужит для вас новым поводом презирать меня. Видимо, чтобы заслужить ваше уважение, я не должна была знать ни одного мужчины, кроме вас. Я желала бы этого, поверьте, и не меньше, чем вы; когда я полюбила вас, я не переставала страдать от сознания, что мое сердце не так юно, как ваше, и что я не могу подарить вам свое первое чувство.
Ее голос звучал так нежно! Она так хорошо описывала силу и искренность своей любви! Каждое слово ее было так проникновенно, что я не мог слушать ее без волнения; я испытывал жестокое раскаяние при мысли, что причинил страдание женщине, которая не заслужила этого, хотя бы потому, что была для этого слишком красива. Из груди моей невольно вырвался вздох. Госпожа де Люрсе, давно ожидавшая чего-нибудь подобного, не упустила его: она замолкла и вперила в меня внимательный взгляд.
Возможно, она надеялась, что я не остановлюсь на этом; но видя, что я упорно храню молчание, она продолжала:
– А теперь можете дать полную волю своему воображению. Да, не отрицаю, однажды я любила, и этого достаточно: вы уже думаете, что я признаюсь в своем былом увлечении только для того, чтобы скрыть от вас прочие мои связи; вы думаете, нет беспутства, на какое я не была бы способна. Делая вам это признание, я понимаю, как оно опасно. Я не скрыла бы его от вас и раньше, если бы вы меня спросили. Но даже и в нем я не раскаиваюсь так, как в том, что полюбила вас, ибо, соединяя в себе все недостатки неопытной молодости, вы не обладаете ни ее чистотой, ни ее искренностью.
– Мне кажется, я не давал вам повода усомниться в моей искренности, – сказал я, задетый ее упреком (я уже был уверен, что Версак обманул меня и, находясь под обаянием красоты госпожи де Люрсе, невольно хотел оправдаться перед нею). – Может быть, я и виноват перед вами; вероятно, так; но не в тех поступках, на которые вы жалуетесь; если вы можете в чем-нибудь упрекнуть меня, то лишь в чрезмерном легковерии.
– Ах, вы не были бы так легковерны, если бы действительно любили меня, – с живостью ответила она. – Вы должны были, напротив, защищать меня, когда меня чернили в ваших глазах. Как вы могли пасть так низко, чтобы поверить этим злостным выдумкам? Вы же знали мой образ жизни; неужели и он не мог послужить их опровержением? Конечно, когда женщина моего возраста влюбляется в столь молодого человека, ей трудно оградить себя от подозрений, что она уступает не любви, а привычной распущенности. Такого увлечения не простят даже той, которая всю жизнь вела себя безупречно – хотя бы потому, что от нее этого не ждали – и ее подвергнут за это еще более жестоким насмешкам и осуждению. Но вы не должны были так поступать, и чем безрассудней я жертвовала ради вас своими принципами, тем больше любви и благодарности вы должны были питать ко мне. Любой на вашем месте понял бы, что только величайшая нежность могла бы вознаградить меня за опасности, в какие ввергла меня любовь; что, любя вас, я возлагаю на вас ответственность за покой и счастье моей жизни. Но такой образ мыслей вам не свойствен, – добавила она, обратив на меня полные слез глаза; – даже еще не успев удостовериться в моей любви, вы терзали меня своими капризами и не считали нужным извиняться; мало того: вы сердились даже тогда, когда я вам их прощала. В то же время вы считали излишним оказывать мне самой простое внимание: например, без видимой причины исчезали на несколько дней, говорили мне о любви самым холодным тоном, словно желая оттолкнуть меня, и вообще поступали со мной так, будто вовсе не хотели заслужить мою любовь, а хотели от меня избавиться. Если порой вы и казались более взволнованным, я не видела в вашем волнении ничего, что могло бы тронуть сердце; и меньше всего я чувствовала любовь с вашей стороны тогда, когда вы выражали свои желания. Все это не ускользало от меня; ваше поведение причиняло мне жестокую боль, но не ослабляло моей любви к вам. Я приписывала эти странности вашему незнанию света и не хотела признавать вас виновным. Я надеялась, что вы приучитесь любить и совладаете с этой резкостью манер, что вы охотно будете прислушиваться к советам женщины, которая вас любит, и станете таким, каким она хотела бы вас видеть.
– Ах, сударыня! – воскликнул я, глубоко тронутый ее слезами и почти не помня себя, – неужели я так несчастлив, что больше не могу надеяться на ваше участие? Нет, – продолжал я, страстно припав к ее руке, – вы вернете мне вашу любовь, я буду достоин ее.
– Нет, Мелькур, – прервала она меня, – я больше не могу верить, что вы будете таким, каким должны быть. Ваше увлечение не радует и не прельщает меня. Будь я моложе и ветренее, я могла бы принять ваше волнение за любовь. Оно бы меня тронуло, и я простила бы вам все. Но вы сами убедились: когда я верила в вашу искренность, я и тогда устояла; победить меня может только искреннее чувство. Если я не уступила тогда, то теперь об этом не может быть и речи. Возможно, я ошибалась насчет вашего отношения к госпоже де Сенанж, но самая ваша манера говорить о ней доказывает, что вас невозможно ни удержать, ни вернуть.
– Но может ли быть, что вы страшились влияния госпожи де Сенанж? Как вы могли поверить, что я способен ответить ей взаимностью, если бы даже она одарила меня своим вниманием?
– Поймите, – ответила она, – госпожа де Сенанж могла бы вовсе вам не нравиться, вы могли бы любить меня гораздо сильнее, чем любили – и все-таки это не помешало бы вам подпасть под ее влияние. Может быть, страсть к этой женщине длилась бы недолго, но она все-таки непременно бы вас соблазнила, а ей ничего другого и не нужно. Если она была вам безразлична, то зачем вы искали встреч с ней – да еще в тот самый день, когда я высказала вам свое о ней мнение. И что же? Я встречаю вас с ней в Тюильри! Если вы любили меня, что помешало вам поехать со мной в деревню? Вы говорите, эту поездку я задумала тайком от вас? Но ведь я и придумала-то ее ради вас! Мне казалось, что нет другого способа воспрепятствовать намерениям госпожи де Сенанж. Но вы не только не догадались о смысле этой поездки, а еще вообразили, будто я затеяла ее, чтобы повидаться с маркизом! На это я могу ответить одним словом. Если бы я имела какие-то виды на маркиза, я меньше всего хотела бы уведомлять об этом вас. Как видите, я сокращаю перечень ваших проступков и не настаиваю на своих обвинениях; мне вовсе не трудно было бы перечислить их все; но упреки предполагают любовь, а вы и сами уже должны были почувствовать, что я не могу любить вас по-прежнему.
