Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы
Рассказ о бедном графе Уголино
У каждого исторгнет плач и стон,—
Так жалостна была его кончина;
Он был близ Пизы в башню заключен
С тремя детьми, — год пятый завершен
Был лишь недавно старшим из малюток.
Как птица в клетке, в башне без окон
Они томились. Их удел был жуток.
Епископ Роджер злобной клеветой
Достиг того, что, в башню заточенный,
Несчастный граф там век окончить свой
Был обречен толпою возмущенной.
И дни его текли в тоске бездонной
Средь мрачных стен, как я уже сказал…
Заплесневелый хлеб с водой зловонной
В обед злосчастный узник получал.
И вот однажды, в час, когда обычно
Ему обед тюремщик приносил,
У двери звук раздался непривычный:
Тюремщик наглухо ее забил.
Граф понял все и в ужасе застыл.
«Голодной смерти призрак перед нами,—
Подумал он, — сколь жребий мой постыл!»
И залился обильными слезами.
Тут младший сын, трехлетний мальчуган,
Спросил отца: «Что плачешь ты? Скорее
Обед бы нам тюремщиком был дан!
От голода, смотри, я коченею;
Дай мне лепешку, и засну я с нею.
О, если бы навек уснуть я мог,
Чтоб голода не знать! Всего милее
Мне хлеба, хоть бы черствого, кусок»
Так он томился день-другой, стеная,
Потом на грудь отцовскую прилег.
Сказал: «Прощай, отец, я умираю!»
И дух свой испустил чрез краткий срок.
Граф это зрелище стерпеть не мог;
В отчаянье себе кусая руки,
Он закричал: «Тебя, проклятый рок,
Виню за все мои страстные муки»,
А дети, думая, что он себе
Кусает, руки, голодом нудимый,
Воскликнули: «Мы плоть свою тебе
Отдать готовы, наш отец родимый,—
О, если б накормить тебя могли мы!»
Их слушая, он плакал без конца,
А через день, в тоске невыразимой,
Они скончались на руках отца.
Сам Уголино тоже там скончался,
Навек покинув этот бренный свет,
Где некогда он славой красовался,—
Подробностей в трагедии сей нет;
Всем любознательным даю совет
К поэме обратиться бесподобной,
В которой Дант,[152] Италии поэт,
Все это рассказал весьма подробно.
Здесь Рыцарь и Трактирщик прерывают рассказ МонахаПРОЛОГ МОНАСТЫРСКОГО КАПЕЛЛАНА[153]
(пер. И. Кашкина)
«Сэр, — рыцарь тут воскликнул, — пощадите!
Трагедиями нас не бремените!
Гнетет нас этих бедствий страшный груз.
К примеру, я хоть на себя сошлюсь:
Мне тяжко слышать, что глубоко пал
Герой, который в славе пребывал,
И с облегченьем, с радостью я внемлю
Тому, как наполняют славой землю,
Как низкий званьем славен и велик
Стал и пребыл. Его победный клик
Бодрит мне душу и дает отраду.
Об этом и рассказывать бы надо».
Трактирщик тож: «Клянусь колоколами
Святого Павла. Ишь как перед нами
Он раззвонился: «Туча, мол, сокрыла
От них злой рок». И что еще там было
В «трагедиях» его. Да просто срам
Так плакаться и сокрушаться нам
Над тем, что уж невесть когда случилось.
И прав сэр рыцарь, сердце омрачилось,
Вас слушая. Увольте, сэр монах,
Уныние нагнали вы и страх
На всю компанию. Побойтесь бога,
Что портить вашим спутникам дорогу!
В рассказах этих нету ни красы,
Ни радости. Хотел бы попросить
Вас, сэр монах, иль как вас там, сэр Питер,
Быть веселей, как весел ваш арбитр.
Ведь если б не бренчали бубенцы
Уздечки вашей, прежде чем концы
Сведете вы трагедии с концами,
Клянусь Фомы преславными мощами,
Заснул бы я и носом прямо в грязь
Свалился бы, чего я отродясь
Не позволял себе. А для чего
Тогда рассказчику и мастерство?
Клянусь я небом, правы мудрецы те,
Что заповедали нам: «Братья, бдите:
Кто не обрел внимающих ушей,
Не соберет плодов своих речей».
А я, — недаром стреляный я волк,—
В историях уж я-то знаю толк.
Что ж, сэр монах, потешьте доброхота
И расскажите вы нам про охоту».
«Ну нет, — сказал монах, — пускай другой
Вас тешит, я ж рассказ окончил свой».
Хозяин наш ругнул его в сердцах,
Крест помянул и прах его отца
И к капеллану с речью обратился:
«Друг, сделай так, чтоб дух наш ободрился.
А ну-ка, сэра Питера позли
И всю компанию развесели.
Не унывай, что под тобою кляча,
А что уродлива она — тем паче.
Везет тебя кобыла — ну и ладно,
Лишь было б только на сердце отрадно».
«Согласен, сэр, — тут капеллан сказал.—
Изволь, хозяин, чтоб ты не скучал,
Припомню сказку, но коль скучно будет,
Ты не бранись, — другие нас рассудят».
И с этим за рассказ принялся он,
Наш простодушный, добрый наш сэр Джон.[154]
РАССКАЗ МОНАСТЫРСКОГО КАПЕЛЛАНА[155]
(пер. И. Кашкина)
Близ топкой рощи, на краю лощины,
В лачуге ветхой, вместе со скотиной
Жила вдова; ей было лет немало.
Она с тех пор, как мужа потеряла,
Без ропота на горе и невзгоды
Двух дочерей растила долги годы.
Какой в хозяйстве у вдовы доход?
С детьми жила она чем бог пошлет.
Себя она к лишеньям приучила,
И за работой время проходило
До ужина иной раз натощак.
Гуляли две свиньи у ней и хряк,
Две телки с матерью паслись на воле
И козочка, любимица всех, Молли.
Был продымлен, весь в саже, дом курной,[156]
Но пуст очаг был, и ломоть сухой
Ей запивать водою приходилось —
Ведь разносолов в доме не водилось.
Равно как пища, скуден был наряд.
От объеденья животы болят —
Она ж постом здоровье укрепила,
Работой постоянной закалила
Себя от хвори: в праздник поплясать
Подагра не могла ей помешать.
И устали в труде она не знала.
Ей апоплексия не угрожала:
Стаканчика не выпила она
Ни белого, ни красного вина.
А стол вдовы был часто впору нищим,
Лишь черное да белое шло в пищу:
Все грубый хлеб да молоко, а сала
Иль хоть яиц не часто ей хватало.
Коровницей та женщина была
И, не печалясь, с дочерьми жила.
Плетнем свой двор она огородила,
Плетень сухой канавой окружила,
А по двору, как гордый кавалер,
Ходил петух — красавец Шантиклэр.
И поутру он кукарекал рано
Звончей и громогласнее органа,
Что только в праздник голос подавал.
Соперников петух себе не знал.
Его стараньем были все довольны;
Часы на монастырской колокольне
Запаздывали против петуха.
Вдова, на что уже была глуха,
Но каждый час она его слыхала.
Его чутьем природа управляла:
Когда пятнадцать градусов пройдет
В подъеме солнце — Шантиклэр поет.
Зубцам подобен крепостного вала,
Роскошный гребень был красней коралла,
А клюв его был черен, что гагат;
Лазоревый на лапах был наряд,
А епанча — с отливом золотистым,
А когти крепкие белы и чисты.
Чтобы от праздности не заскучал он,
Семь кур во всем супругу угождало;
И, золотистой свитой окружен,
Ходил он меж сестер своих и жен,
А та из них, чьи перышки всех ярче,
Кого из жен супруг любил всех жарче,
Была прекрасная мадам Пертлот.
Свободная от всяческих забот,
Общительна, учтива, добродушна,
С супругом ласкова, мила, послушна —
Она так крепко мужа оплела,
Что для него единственной была.
Хвалить ее — вот в чем ему отрада,
И солнцем лишь окрасится ограда,
Уж он поет: «Где ты, моя девица?»[157]
(В те времена, по-видимому, птица
По-человечьи говорить могла.)
В час утренний, когда редела мгла,
Спал Шантиклэр, и с ним подруги вместе
В каморке на засиженной насести.
А рядом с ним сидела Пертелот.
Вдруг Шантиклэр спросонья как икнет
И от виденья заклохтал дурного.
Она ж толкнула мужа дорогого
И говорит: «О мой супруг, проснись!
И лучше уж со мной ты побранись,
Чем так клохтать». А он в ответ: «Мадам!
Не пожелаю я того врагам,
Что мне приснилось. Вы умерьте страх:
Ведь это сон. Но впредь в своих мольбах
Просите бога, въявь бы не случилось
Того, что только что мне вдруг приснилось.
А снилось мне, что будто по двору,
Где я гулял (ни чуточки не вру),
Зверь крадется, чтоб на меня напасть,
Похожий на собаку, только масть
