Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
В первые дни по прибытии в Неаполь дела наши шли как нельзя лучше. Мы поработали на славу, с большой пользой и прибылью. Я оделся с головы до ног; теперь всякий примял бы меня за отпрыска знатной фамилии, ибо наружность моя могла хоть кого ввести в заблуждение. И если бы столь блистательное начало, подобное торжественному открытию копейных игр, когда все горит ярью и золотом, блещет великолепием и роскошью, не завершилось плачевным концом по собственной моей вине и дурацкой прыти, я бы ныне забыл, что такое нужда. Впрочем, спасибо и на том, что ноги унес и шкура цела.
Сам я виноват, что упустил свое счастье. Но велик господь: могло быть и хуже; эта мысль служит мне утешением. В числе моих сотоварищей был один местный уроженец, выросший в доме у председателя Вспомогательного совета[97], в услужении у этого сеньора некогда жили родители парня. Плут не преминул явиться к председателю с почтением и ушел оттуда не с пустыми руками. Обрадовавшись старому знакомцу, сеньор оказал ему милость и покровительство, и не только на словах; он исполнил все, что обещал. Мало на свете людей, которые сажают бедного человека за свой стол и кормят со своей тарелки. Но кто щедр душой, тот любит давать, и чем больше у него просят, тем охотнее он одаряет. И так уж устроено на свете, что дающий возвышает себя, а принимающий делается ниже его. Вскоре председатель приспособил моего приятеля к судейской службе, дав ему должность весьма почетную и достойную лучшего служителя.
Нам тоже было не худо: все мы процветали у него под крылышком; вели мы себя как настоящие вице-короли Неаполя; никто во всем королевстве не смел нам прекословить. Под защитой нашего покровителя мы отваживались на такие дела, на которые ни за что не пошли бы, если бы надеялись на одну лишь собственную дерзость. Он был у нас наводчиком — подсказывал, куда лучше идти грабить и как ловчее приняться за дело, в какие часы всего безопасней начинать, каким путем проникнуть в помещение и кого остерегаться. Право, нигде не найдешь таких знаменитых, ловких и дерзких разбойников, как среди служителей правосудия. Бояться им нечего, покровителей сколько угодно, и если возникнет надобность и представится случай пограбить, то защитит от них разве один всемогущий господь.
Шел я как-то по улице, измышляя способ хоть чем-нибудь раздобыться, ибо время близилось к полудню, а я не сделал еще ни одного стежка и даже не вдел нитку в иголку. Вернуться же с пустыми руками я не мог, потому что товарищи мои, подобно трудолюбивым пчелам, уже натаскали меду в наш улей и назвали бы меня трутнем, который норовит полакомиться за чужой счет. У нас считалось позором сесть за трапезу, не внеся своей доли в общий котел.
Тут в глаза мне бросился один дом приятного и внушительного вида, принадлежавший, вероятно, какому-нибудь именитому горожанину. Я вошел туда запросто, как к себе домой. Кто несмел, тому не бывать костоправом. Недаром у нас в Испании старухи говорят иному тихоне: «Да ты иди, иди, а то мнешься, будто воровать пришел!» Поэтому я всегда и всюду входил спокойно, как хозяин или, пожалуй, как входит альгвасил с алебардой в одной руке и приговором суда в другой. Вошел я и стал осматриваться по сторонам, ища глазами, чем бы занять руки. По воле судьбы, на столе лежала широченная черная юбка тисненого бархата, которой стало бы на три полных костюма: три пары штанов и три полукамзола; в ней было никак не меньше пятнадцати локтей бархату, да такого славного, что им не побрезговал бы самый привередливый франт.
Я быстро огляделся: можно ли унести вещь без оплаты и не торгуясь? В доме никого не было слышно. Я сунул добычу под мышку и в два прыжка очутился на пороге. И вдруг на крыльце столкнулся лицом к лицу с самим хозяином, который оказался не кем иным, как городским нотариусом. Заметив у меня под мышкой сверток, он спросил, кто я такой и что тут делаю.
Я не растерялся и без всякого смущения ответил с веселым видом: «Сеньора приказала мне сделать складку по всему подолу и немного убрать в поясе, а то юбка плохо сидит. Я мигом исполню заказ и отошлю сегодня же». На это он заметил: «Ну что ж, дорогой мастер, сделайте работу поскорее, да не доверяйте в чужие руки». С тем я и пошел вдоль по улице, а затем пустился петлять, словно заяц, то вправо, то влево, чтобы замести следы.
Потом я узнал, на свое горе, что, когда он вошел в дом, там уже забили тревогу; весь курятник всполошился, женщины рыскали по комнатам, споря и пререкаясь: что юбка да где юбка, а юбки-то нет как нет; ты ее унесла, я ее здесь положила, она была там, кто входил, кто выходил, да никого не было, ну, значит, она у кого-нибудь из домашних, погоди, ты мне за это заплатишь. Шум и гам стоял такой, что никто друг друга не слышал.
Тут вошел хозяин и сразу смекнул, что упустил мошенника. Уняв свою жену, он втолковал ей, что юбку унес вор, и рассказал, о чем беседовал со мной на крыльце. Снарядили погоню, но поймать меня не удалось: я укрылся в безопасном месте и надежно припрятал юбку.
В тот же вечер я отправился к нашему Главному, чтобы рассказать о некоем замысле, созревшем у меня в голове с неделю назад. План этот был уже продуман во всех мелочах, но до сих пор не представлялось случая его осуществить.
Несколько местных кабальеро имели обыкновение собираться для карточной игры. Они располагались за четырьмя столами, и весь вечер им прислуживал один, а иногда два пажа. На каждый стол постилали шелковую скатерть и ставили по два подсвечника.
У меня уже была заготовлена пара точно таких же подсвечников из самого лучшего олова, так что никто не отличил бы их от серебряных ни по цвету, ни по рисунку; я раздобыл их специально для этой цели. У меня были с собой также две свечи; тщательно прикрыв все это плащом, я встал в уголке, как делал уже не раз, выжидая удобной минуты и давая понять всем своим видом, что я слуга одного из игроков.
Наконец сеньоры, игравшие в сьентос[98], попросили подать новые свечи. В тот день им прислуживал только один паж, которого давно клонило ко сну, и он, осовевши от усталости, не слышал, что у него вторично просят сменить свечи. Я, словно был здешним слугой, проворно подскочил к этим господам, подняв руку со свечами и ловко загородившись плащом; свечи я подал в своих подсвечниках, а серебряные сунул в рукав и преспокойно отправился домой. Присоединив их к другим ранее добытым серебряным предметам, я решил во избежание лишних хлопот, подозрений и всяких неприятных разговоров, что, мол, это мое, а это твое, вот зарубка, а вот отметина, где купил, кто продал и так далее, — я решил, словом, себя обезопасить: расплавил все серебро, превратил его в приятного вида слитой и отнес Главному, чтобы тот его продал, опираясь на таких союзников, как доброе имя и солидная репутация. Так он и сделал, удержав в свою пользу причитавшуюся ему сумму, а остальное выплатил мне в реалах самой лучшей чеканки и ни на грош не обсчитал. У нас было такое правило: отдавать Главному пятую долю добычи, и закон этот соблюдался столь же свято и неукоснительно, как права его величества на доход со всех индийских земель.
В возмещение этой подати он обязывался выручать нас из беды. Нет на свете человека, который мог бы сам брать, а другим не давать. В здешнем мире не бывает званий, за которые не надо отслуживать. У всякого два ряда зубов во рту, всякому пить-есть хочется и всякий обязан платить положенную мзду. Рука руку моет, и обе вместе умывают лицо. Если я получил каплуна, то по справедливости должен отдать грудку. И нельзя лучше употребить деньги, как обрести подобного ангела-хранителя.
Правда, попадаются среди главарей такие безжалостные тираны, которые дерут три шкуры со своих рабов, отнимая у них все до последнего гроша. Они отбирают не только хлеб, но и квашню, не только плоды трудов, но и самые труды, оставляя на нашу долю одни лишь опасности, а если мы засыпемся, бросают нас на произвол судьбы. Они грабят своих же вассалов и тем обогащаются не хуже Писарро[99] в Индии. Мы считаем, что уж много получили, если они бросят нам объедки со своего стола и швырнут какой-нибудь ненужный хлам, захватив себе львиную долю. Так поступал Алессандро. С таким в беду не попадайся: разбойник поднимет паруса и отчалит как ни в чем не бывало, а тебя перестанет узнавать в лицо. Но наш миланец был не таков и завел отличный порядок. Он не брал с нас ничего, кроме положенной пятой части. Когда же у него случалась нужда в деньгах, он просил взаймы на хороших условиях, обещая вернуть деньги; получив требуемую сумму, тут же заносил ее в книгу под рубрикой: «Следует получить», а на полях делал пометку: «Получено», — и затем вычитал эти деньги из причитавшейся ему пятой части дохода. Нет, ничего не скажешь: расчеты с нами он вел всегда правильно, остальное же зависело от того, как кому повезет.
Товарищи мои от работы не бегали; словно рачительные хозяева, они никогда не являлись домой с пустыми руками. Нас было четверо: трое воришек и Главный, наш защитник. Иной раз он выходил на работу вместе с нами, но держался в стороне, хотя и неподалеку. Если, бывало, кто из нас опростоволосится и попадется с поличным, то Главный брал его на поруки или, пробившись к нему сквозь толпу, давал подзатыльника и отпускал, приговаривая: «Убирайся прочь, мошенник! И гляди у меня: если еще раз поймаю на воровстве, не миновать тебе каторги». Прохожие думали, что перед ними достойный и почтенный человек. Так нам нередко удавалось увильнуть от расплаты.
