Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Поступив так и выказав щедрость, я навеки привязал к себе моего слугу и знал, что теперь он меня не покинет. Для вольной жизни и воровских дел мне не найти было лучшего товарища. Не надо забывать и того, что, будучи во всем мне ровней, но соглашался мне прислуживать и признавать меня своим господином, а ведь это немалое преимущество — быть первым в игре.
Он был тронут; потом в разговоре, слово за слово, я спросил, какая причина его побудила обокрасть меня, и он сказал:
— Сеньор, теперь мне нельзя, если бы и хотелось, утаивать от вас свою жизнь, ибо вы со мной щедры и великодушны и все равно уже знаете, кто я такой; к тому же, когда двое начинают действовать заодно, между ними все должно быть начистоту, без задних мыслей. Помимо духовника, адвоката и врача, есть еще один человек, с которым нельзя лукавить: сообщник. Так уж водится среди честных мазов, иначе мы пропали.
Исполню этот закон и открою вашей милости, что родом я из Валенсии, а родители мои были люди почтенные и известные; может статься, вы когда-нибудь услышите о них доброе слово; оба, по милости божьей, уже скончались. Нас было у них двое сыновей, и обоим жизнь не задалась, от того ли, что нас баловали в детстве, от того ли, что оба мы предавались без оглядки своим страстям и, не умея их обуздывать, уступали соблазну. А вернее сказать, не могли устоять против искушения, потому что не верили в неминуемую расплату и шли на приманку своих прихотей; а кто раз ступил на эту дорожку, тому возврата нет.
Брат мой старше меня, и хотя каждый из нас получил в наследство немалые деньги, это нисколько не помогло. Таково уж было влияние нашей злосчастной звезды, а лучше сказать — упрямства, с каким мы ей следовали; и вот, позабыв о своей чести и загоревшись охотой увидеть свет, мы оба отправились на поиски приключений.
Но, предвидя, что дела наши могут пойти не так хорошо, как бы хотелось, мы сговорились назваться вымышленными именами, чтобы при любой невзгоде не запятнать себя позором и не быть узнанными. Брат мой, образованный студент и изрядный латинист, улетучился, перекроив свое имя на ученый манер; звали его Хуан Марти. Из Хуана он сделал Лухана, из Марти — Матео, затем перевел все это из действительного залога в страдательный,[93] и получилось Матео Лухан[94]. Под этим именем он и пустился странствовать по свету, а свет, как слышно, вознаградил его не менее щедро, чем меня.
Я же, человек неученый и понимающий в науках не более простого служки, не стал мудрить: узнав, что в Севилье проживает благородное семейство Сайяведра, я назвал себя этим именем и стал выдавать себя за уроженца Севильи; на самом же деле я никогда там не бывал и больше ничего об этом городе не знаю. Итак, мы пустились в путь и ехали сначала вместе; но вскоре дороги наши разошлись, и каждый стал искать счастья в одиночку. Я слышал от знавших его в лицо людей, что его встречали в Кастилии и в Андалусии и что был он в весьма трудных обстоятельствах; оттуда будто бы он подался за море, но и там ему не посчастливилось. Я же избрал другое направление: поехал в Барселону, а затем переправился на галере в Италию. Очень скоро я проел все деньги, захваченные из дому, и впал в крайнюю бедность, а нужда, как известно, всему научит. Так-то, скитаясь и перебиваясь чем бог пошлет, забрел я в королевство Неаполитанское[95], где давно хотел побывать, много о нем наслышавшись.
Долго шатался, я в тех местах, тратил больше, чем имел, и заделался настоящим босяком; потом спутался с другими того же пошиба молодчиками и так, опускаясь все ниже и ниже, стал заправским вором: вошел в хевру и свел дружбу с главарями, чтобы заручиться, их покровительством на случай беды. Вскоре я оказался у них в полном рабстве, ибо по бедности даже порядочного платья завести не мог, а тем более действовать на свой страх и риск. Это вовсе не значит, что я не умел работать; напротив, ни у кого из товарищей не было таких «щипцов», как у меня. Я мог прочитать им всем четыре курса лекций по искусству воровать и быть ассистентом профессора еще по двум смежным предметам. Ибо, выучившись этому делу, я достиг таких высот, что мне оставалось только диссертацию защитить.
Никто не усвоил, как я, науку кошелька и кармана: я стал отличным дырочником, вертуном, скотником, поднатчиком, помрачеем, а также зарекомендовал себя с лучшей стороны в качестве отводчика, старшого на бану, лазутчика, вымогалы и плаксы. Во всей братии ни один вор моего роста и возраста не смел при мне именовать себя «стервятником» или «коршуном». Но старшие ворюги, привыкшие заправлять всеми делами, только себя считали непобедимыми цезарями, а нас, молодежь, употребляли на грошовые дела: ходить по дворам под видом чистильщиков серебра, примечать, где что плохо лежит, и искать подходящих случаев, спрашивая у жильцов: «Не здесь ли проживает сеньор такой-то?», «Не желаете ли взять в услужение молодого парня?», «Не нужны ли кошелечки изящной работы?» Эти кошельки мы срезали на улице у женщин и, вдев новые тесемки, носили продавать.
А не то мы заходили во двор, якобы за нуждой, и старались пробраться на конюшню; там всегда, бывало, найдешь чем поживиться: попонкой ли для мула, скребницей, решетом, ливрейным плащом, а на худой конец хоть подковой. А если нас там заставали, мы живо присаживались, спустив штаны, и когда те говорили: «К нам вор забрался! Ты что тут делаешь?» — мы вскакивали, застегивая пояс, и говорили: «Выбирайте выражения, милостивый государь! Воров тут нет. Я вошел за нуждой». Одни верили, другие нет, но с рук сходило.
Другой прием, и не из худших, состоял в том, что мы без всякой церемонии лезли в дом, шныряли по всем углам, хватали что попало, а если кто-нибудь нас замечал, принимались канючить милостыню. Тем или другим способом, а мы ухитрялись если не стащить, то пересчитать все до последнего гвоздя: ничто не ускользало от наших глаз. Я был парнишка тощий и вертлявый, юркий, как мартышка, и мастер на выдумки. Днем я высматривал что-нибудь подходящее, а ночью ходил на промысел, не считаясь с поздним временем и жертвуя сном.
По утрам же мы, как добрые католики, спешили в церковь: без нас не обходилась ни одна проповедь, служба, молебен, публичное отпущение, праздник или шествие. Мы присутствовали также на комедиях, ходили глазеть на казни и вообще бывали при всех сборищах и во всех местах, куда стекалось много народа, причем старались поскорей очутиться в самой давке, беспрестанно снуя туда и обратно, и, уж конечно, не с пустыми руками. Мы воровали носовые платки, кошельки, кинжалы, четки, сумки, женские драгоценности, ребячьи побрякушки. Когда ничего другого не представлялось, я облюбовывал нарядную епанчу, красовавшуюся на плечах у самого видного кабальеро, и при помощи ножниц, с которыми никогда не расставался, отхватывал сзади или сбоку (смотря по тому, на которую сторону съезжал плащ в давке) изрядный кус, эдак на десяток заплат. Больше всего я любил наблюдать, как франтик выбирался из толпы во образе святого Мартина[96], с висящим на спине огрызком епанчи, стараясь как-нибудь скрыть изъян и собирая вокруг себя зевак. Приходилось ему отправляться домой в унынии и смущении, с подолом, не достававшим до стыдного места.
Если же поживиться было совсем нечем, мы принимались за шелковые или парчовые балдахины или покровы, ибо никогда не оказывали обидного предпочтения чему-нибудь одному. Напротив, «чем больше мавров, тем богаче трофеи», и мы потихоньку уносили штуку, а то и две, дорогой ткани. Затем, не откладывая в долгий ящик, кроили корсажи, нарядные мешочки, детские карманчики и многое другое в том же роде, да так, что ни одна ниточка не пропадала даром.
Таким манером мы подходили все ближе к столице, прослышав, что ожидалась церемония въезда нового вице-короля; на подобные торжества, на бои быков и ярмарки мы, если надо, отправлялись за сотни миль. Дорога обходилась нам дешево. Мы прибывали на место с запасом отборных кур, каплунов, цыплят, домашних голубей, свиных окороков и ценных вещиц, словом, всего, что могло пригодиться. Как известно, умный гость приходит засветло; до вечера мы успевали обследовать все окрестные заборы и калитки, выясняя, где что есть, обычно под предлогом, будто собираем на бедного студента, которому не на что вернуться домой; метили не на доброхотные даяния, а на то, что плохо лежит; а тем временем составляли опись всех курятников, чтобы подготовить опустошительный набег.
Для постоялых дворов и хуторских усадеб у меня был заведен набор весьма крепких лесок с тонким крючком на конце. Достаточно было нацепить на него корочку хлеба или полюджины пшеничных зерен, и куры ловились на диво. Ни разу не бывало, чтобы с этой снастью я не выудил рыбешки изрядного размера. Если даже попадался гадкий трактир, в котором решительно нечего было стащить, мы все-таки никогда не садились за ужин без отлично зажаренного куска телятины, выбранного по собственному вкусу из самого лучшего и первосортного товара, какой только встречался нам по дороге.
