Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль
— Клянусь христианской верой, — воскликнул Эвдемон, — благовоспитанность этого монаха наводит меня на глубокие размышления! Он нас тут всех распотешил, а почему же тогда монахов называют бичами веселья и изгоняют из всякой славной компании, подобно тому как пчелы гонят из ульев трутней?
Ignavum fucos pecus a prese'pibus arcent, [101]{120}
— говорит Марон.
На это ему Гаргантюа ответил так:
— Не подлежит сомнению, что ряса и клобук навлекают на себя со всех сторон поношения, брань и проклятия, так же точно, как ветер, Цециасом называемый, нагоняет тучи. Основная причина этого заключается в том, что монахи пожирают людские отбросы, то есть грехи, и, как дерьмоедам, им отводят места уединенные, а именно монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира, как отхожие места от жилых помещений. Далее, если вам понятно, отчего все в доме смеются над обезьяной и дразнят ее, то вам легко будет понять и другое: отчего все, и старые и молодые, чуждаются монахов. Обезьяна не сторожит дома в отличие от собаки, не тащит плуга в отличие от вола, не дает ни молока, ни шерсти в отличие от овцы, не возит тяжестей в отличие от коня. Она только всюду гадит и все портит, за что и получает от всех насмешки да колотушки. Равным образом монах (я разумею монахов-тунеядцев) не пашет землю в отличие от крестьянина, не охраняет отечество в отличие от воина, не лечит больных в отличие от врача, не проповедует и не просвещает народ в отличие от хорошего проповедника и наставника, не доставляет полезных и необходимых государству предметов в отличие от купца. Вот почему все над монахами глумятся и все их презирают.
— Да, но они молятся за нас, — вставил Грангузье.
— Какое там! — молвил Гаргантюа. — Они только терзают слух окрестных жителей дилиньбомканьем своих колоколов.
— Да, — сказал монах, — хорошенько отзвонить к обедне, к утрене или же к вечерне — это все равно что наполовину их отслужить.
— Они вам без всякого смысла и толка пробормочут уйму житий и псалмов, прочтут бесчисленное множество раз «Pater noster»[102] вперемежку с бесконечными «Ave Maria»[103]и при этом сами не понимают, что такое они читают, — по-моему, это насмешка над богом, а не молитва. Дай бог, если они молятся в это время за нас, а не думают о своих хлебцах да жирных супах. Всякий истинный христианин, кто бы он ни был и где бы ни находился, молится во всякое время, а Дух Святой молится и предстательствует за него, и Господь ниспосылает ему свои милости. Так поступает и наш добрый брат Жан. Вот почему все жаждут его общества. Он не святоша, не голодранец, он благовоспитан, жизнерадостен, смел, он добрый собутыльник. Он трудится, пашет землю, заступается за утесненных, утешает скорбящих, оказывает помощь страждущим, охраняет сады аббатства.
— Я еще и не то делаю, — сказал монах. — За панихидой или же утреней я стою на клиросе и пою, а сам в это время мастерю тетиву для арбалета, оттачиваю стрелы, плету сети и силки для кроликов. Я никогда без дела не сижу. А теперь, дети, выпьем! Выпьем теперь, дети! Подай-ка мне каштанов! Это каштаны из Этросского леса, — вот я сейчас и выпью под них доброго холодного винца. Что же это вы так медленно раскачиваетесь? Я, как лошадь сборщика, пью из каждого ручейка, ей-богу!
Гимнаст ему сказал:
— Брат Жан, у вас на носу капля.
— Ха-ха! — засмеялся монах. — Вы думаете, что если я в воде по самый нос, стало быть, сейчас утону? Не бойтесь, не утону. Quare? Quia [104] выйти она из носу выйдет, а обратно не войдет: мой нос весь внутри зарос. Ах, друг мой, если б кто-нибудь сшил себе на зиму сапоги из такой кожи, как моя, он бы в них смело мог ловить устриц — нипочем бы эти сапоги не промокли!
— Отчего это у брата Жана такой красивый нос? — спросил Гаргантюа.
— Оттого что так богу было угодно, — отвечал Грангузье. — Каждому носу Господь придает особую форму и назначает особое употребление, — он так же властен над носами, как горшечник над своими сосудами.
— Оттого что брат Жан одним из первых пришел на ярмарку носов, — сказал Понократ, — вот он и выбрал себе какой покрасивее да покрупнее.
— Ну, ну, скажут тоже! — заговорил монах. — Согласно нашей истинной монастырской философии это оттого, что у моей кормилицы груди были мягкие. Когда я их сосал, мой нос уходил в них, как в масло, а там уж он рос и поднимался, словно тесто в квашне. От тугих грудей дети выходят курносые. А ну, гляди весело! Ad formarn nasi cognoscitur ad Те levavi… [105]
Варенья я не ем. Плесни-ка нам, паж! Item [106] гренков.
Глава XLI.
О том, как монах усыпил Гаргантюа, о служебнике его и о том, как он читал часы
После ужина стали совещаться о неотложных делах, и решено было около полуночи отправиться в разведку, дабы испытать бдительность и проворство врага, а пока что решили слегка подкрепить свои силы сном. Гаргантюа, однако ж, никак не мог уснуть. Наконец монах ему сказал:
— Я никогда так хорошо не сплю, как во время проповеди или же на молитве. Я вас прошу: давайте вместе начнем семипсалмие, и вы сей же час заснете, уверяю вас!
Гаргантюа весьма охотно принял это предложение, и в самом начале первого псалма, на словах Beati quorum [107] {121} они оба заснули. Монах, однако ж, проснулся как раз около полуночи — в монастыре он привык в это время вставать к утрене. Проснувшись, он тут же разбудил всех, ибо запел во все горло песню:
Эй, Реньо, очнись, проснись,
Эй, Реньо, да ну, вставай же! *
Когда все проснулись, он сказал:
— Господа! Говорят, что утреня начинается с откашливания, а ужин с возлияния. А мы давайте наоборот: утреню начнем с возлияния, а вечером, перед ужином, прокашляемся всласть.
Тут Гаргантюа сказал:
— Пить спозаранку, тотчас же после сна, — это против правил медицины. Прежде надлежит очистить желудок от излишков и экскрементов.
— Нет, это очень даже по-медицински! — возразил монах. — Сто чертей мне в глотку, если старых пьяниц на свете не больше, чем старых докторов! Я с моим аппетитом заключил договор, по которому он обязуется ложиться спать вместе со мной, и целый день я за ним слежу, а просыпаемся мы с ним тоже одновременно. Вы себе сколько душе угодно принимайте ваши слабительные, а я прибегну к моему рвотному.
— Какое рвотное вы имеете в виду? — спросил Гаргантюа.
— Мой служебник, — отвечал монах. — Сокольничие, перед тем как дать своим птицам корму, заставляют их грызть куриную ножку, — это очищает их мозг от слизи и возбуждает аппетит. Так же точно и я беру по утрам веселенький мой служебничек, прочищаю себе легкие, а после этого мне только лей — не жалей.
— Какого чина придерживаетесь вы, когда читаете часы? — спросил Гаргантюа.
— Как придется — вот чего я придерживаюсь, — отвечал монах. — Иной раз читаю по три псалма и по три отрывочка из Священного писания, а нет охоты, так и совсем ничего. Я себя часами не утруждаю — не человек для часов, а часы для человека. Словом сказать, я поступаю с ними, как все равно со стременными ремнями — укорачиваю и растягиваю, как мне вздумается: brevis oratio penetrat celos, longa potatio evacuat cyphos [108] Кто это сказал?
— Честное слово, блудодейчик, не знаю, — молвил Понократ. — Однако ж ты молодчина!
— Весь в вас пошел, — отвечал монах. — А теперь venite apotemus {122}.
Тут принесли невесть сколько жаркого, а к нему ломтики хлеба, смоченные в супе, и монах начал пить в свое удовольствие. Некоторые составили ему компанию, прочие отказались. Затем все начали собираться в поход и надевать бранные доспехи, при этом брата Жана облекли в доспехи против его желания, ибо он сначала и слышать ни о чем не хотел, кроме как о том, чтобы прикрыть живот рясой, а в руку взять перекладину от креста. Однако, не желая огорчать соратников, он все же вооружился до зубов и, привесив сбоку булатный меч, воссел на доброго неаполитанского скакуна, и вместе с ним выступили в поход Гаргантюа, Гимнаст, Эвдемон и еще двадцать пять самых храбрых слуг Грангузье, все в полном вооружении, все на конях и с копьями, как святой Георгий, а позади каждого воина на крупе коня сидел стрелок.
Глава XLII.
О том, как монах ободрял соратников и как он повис на дереве
Итак, доблестные воины отправляются на поиски приключений, точно условившись перед отбытием, в каких случаях, если пробьет час великого и страшного сражения, должно давать бой, в каких — уклоняться. А монах знай подбадривает их:
— Дети мои, не бойтесь и не пугайтесь! Я поведу вас верным путем. С нами бог и святой Бенедикт! Будь я так же силен, как и удал, я бы всех наших супостатов, пропади они пропадом, ощипал, как уток! Я не боюсь ничего, кроме артиллерии. Впрочем, подпономарь нашего аббатства дал мне одну молитву, — она охраняет человека от всякого огнестрельного оружия, только мне-то она ни к чему, потому как я в нее вот настолько не верю. А уж этой самой перекладиной я наделаю дел! Клянусь богом, задай кто из вас стрекача, так пусть меня черт возьмет, ежели я не сделаю его вместо себя монахом и не наряжу в свою рясу, — ряса ведь помогает от трусости. Слыхали вы когда-нибудь про борзого кобеля господина де Мерля? Как охотничья собака, он сплоховал, а хозяин накинул на него рясу. Клянусь телом Христовым, с тех пор он уж не упустил ни лисы, ни зайца, и это еще что: он покрыл всех сучек в околотке, а ведь прежде он был по этой части слаб, de frigidis et maleficiatis [109]{123}.
