Неизвестен Автор - Окассен и Николетта
У нее были светлые кудри, живые, веселые глаза, тонкое лицо, прямой красивый нос, алые губки, подобные вишне или розе в летнюю пору, белые мелкие зубы. Упругие маленькие груди приподымали ее одежду, как два волошских орешка. Стан был строен, и обнять его можно было двумя ладонями. Маргаритки, кланявшиеся ее стопам, когда она проходила мимо, казались темными по сравнению с ее ногами – так была она белоснежна. Она подошла к калитке, открыла ее и пошла по улицам Бокера. Она старалась идти в тени, потому что луна светила слишком ярко. Долго Николетта бродила, пока не подошла к башне, где находился ее друг. Башня эта местами дала трещины, и она, спрятавшись за колонну, закутанная в свой плащ, прижала голову к щели ветхой и древней башни и услышала, как рыдал там Окассен, как страшно скорбел он и тосковал о подруге, которую он так любил. И, наслушавшись, она заговорила:
13
Теперь поют
Николетта у колонны,
Чуть луною озаренной,
Окассена слышит стон:
По подруге плачет он.
И тогда она сказала:
«Славный друг, достойный витязь,
Вам ведь плакать не пристало,
Окассен, приободритесь
И тоскою не томитесь,
Чем упорствовать в печали,
Лучше старшим покоритесь.
Невзлюбили ведь меня
И отец ваш, и родня.
С вами быть я не могу:
В край заморский убегу...»
И она от светлых кос
Отрезает прядь волос.
И в восторге эту прядь
Стал несчастный целовать,
И темница нипочем!
А потом он стал рыдать,
Снова слезы бьют ключом –
Все из-за подруги.
14
Теперь говорят и сказывают-рассказывают
Когда Окассен услыхал слова Николетты о том, что она хочет уехать в другую страну, он страшно опечалился.
– Прекрасная, нежная подруга, – сказал он, – нет, вы не уедете, иначе я умру. Первый, кто вас увидит и кто только сможет, сейчас же схватит вас и положит на свою постель и сделает вас своей наложницей. А после того, как вы разделите ложе не со мной, а с другим человеком, не думайте, что я буду ждать, пока попадется мне нож – нанести себе удар в сердце и умереть. Нет же, я вовсе не стану дожидаться этого, но при первом удобном случае, лишь я увижу каменную стену или серый камень, я так сильно ударюсь головой, что глаза мои выскочат и вытекут мозги. Лучше мне умереть такой страшной смертью, чем услышать, что вы разделили чужое ложе.
– Ах, – сказала она, – я не могу поверить, что вы меня так любите, как вы говорите, но я вас люблю еще больше!
– О прекрасная, нежная подруга! – воскликнул Окассен, – не может быть, чтобы вы любили меня даже так же, как я вас. Женщина не может так любить мужчину, как мужчина женщину. Ведь любовь женщины в ее очах, и в кончиках грудей, и в ступнях ног, а любовь мужчины покоится в сердце, и уйти оттуда она не может.
Пока Окассен и Николетта беседовали между собой, городская стража с обнаженными мечами под плащом прошла вдоль по улице. А дело было в том, что граф Гарен приказал воинам убить Николетту, если они смогут схватить ее. И страж, находившийся на башне, видел их и слыхал, как они говорили о Николетте и собирались убить ее.
– Боже! – воскликнул он, – как жаль будет прекрасную девицу, если они убьют ее. Было бы очень добрым делом, если бы я незаметно для воинов посоветовал ей остерегаться их. Ведь если они ее убьют, умрет господин мой Окассен, а это будет очень горько.
15
Теперь поют
Благороден сторож был,
И умен, и добр, и смел.
Песню тихо он пропел,
В ней Николь предупредил:
«О красотка, ты смела,
Ты прекрасна и мила
Ты прекрасна и мила.
Золотятся волоса,
Светел лик, блестят глаза!
Сразу я узнал тебя!
Окассен готов, любя,
С горя умертвить себя.
Слышишь, я тебе пою –
Береги ты жизнь свою:
Старый граф хитер и крут, –
Слуги рыщут там и тут,
Под плащом мечи несут –
Прячься поскорее!»
16
Теперь говорят и сказывают-рассказывают
– Ах, – сказала Николетта, – да упокоятся в блаженном мире души отца твоего и матери твоей за то, что ты так красиво и благородно подал мне весть. Я буду остерегаться, если это угодно богу, и да хранит он меня.
Она завернулась в свой плащ и притаилась в тени колонны, пока дозор не прошел мимо, и простилась с Окассеном, и пошла дальше, пока не достигла крепостной стены.
Стена была полуразрушена и заделана плетнем; Николетта перелезла через нее и очутилась между стеной и рвом. Поглядела вниз и увидела, как глубок ров, и ужаснулась.
– Ах, боже! – воскликнула она, – Иисусе сладчайший! Если я свалюсь вниз, я погибну, если же останусь здесь, утром меня схватят и сожгут на костре. Но лучше умереть здесь, чем быть завтра выставленной на общее позорище!
Она перекрестилась и стала скользить вниз по склону, а когда оказалась внизу, ее прекрасные руки и ноги, не знавшие доселе ран, были исцарапаны и исколоты, и кровь лилась по меньшей море в двенадцати местах. Но она так сильно испугалась, что не испытывала ни боли, ни огорчения.
Если ей трудно было спуститься на дно, то еще труднее было выбраться оттуда. Она решила все же не оставаться там, нашла наостренный кол, который бросили защитники замка, и стала карабкаться с большим трудом, пока не вышла наружу.
На расстоянии двух выстрелов из арбалета находился лес, который тянулся почти на тридцать миль в длину и ширину. В нем водились дикие звери и всякие змеиные отродья.
Она боялась войти в лес, чтобы ее не растерзали звери, но помнила и о том, что если ее найдут, то отведут в город и тогда ей не миновать костра.
17
Теперь поют
Николетта чуть жива
Еле вышла изо рва –
Стала жалобно рыдать,
Иисуса призывать:
«Сжалься, господи, владыка!
Я не ведаю пути:
В лес густой боюсь идти,
Чтоб на льва не набрести.
И кабан так страшен дикий.
Страшен волка жадный взор!
Ну, а тут дождаться дня,
Могут выследить меня...
Как спасусь я от огня?
Знаю, ждет меня костер!
Что же делать, правый боже?
Хоть в лесу мне страшно тоже
С кровожадными волками,
С кабанами и со львами, –
В городе страшнее все же!
Не пойду туда я!..»
18
Теперь говорят и сказывают-рассказывают
Николетта горько печалилась, как вы уже слышали. Она положилась на бога и побрела дальше, пока не пришла в лес. Не посмела войти в самую чащу из-за диких зверей и змей и забилась в густой кустарник, где охватил ее сон, так что она проспала до рассвета, когда пастухи явились из города и пригнали стада пастись между лесом и рекой. Сами они отошли к прекрасному ключу, бившему на опушке леса, разостлали плащ на земле и разложили на нем хлеб. Пока они ели, Николетта проснулась от пения птиц и пастушьих криков и приблизилась к ним.
– Милые дети, – сказала она, – да поможет вам господь бог!
– Да благословит вас бог! – ответил один из пастухов, что был поречистее остальных.
Милые дети, знаете ли вы Окассена, сына графа Гарена Бокерского? – спросила она.
– Да как же не знать!
– Ради бога, милые дети, передайте ему, что в этом лесу есть один зверь, – продолжала она, – пусть придет охотиться на него; и если он его поймает, то не отдаст даже частицы от него ни за сто золотых марок, ни за пятьсот, ни за любые сокровища.
А они глядели на нее, пораженные такой красотой.
– Чтобы я передал ему это? – сказал пастух, что был поречистее других. – Пусть будет проклят тот, кто хоть заикнется об этом, не только все перескажет. Ведь то, что вы говорите, – выдумка. В этом лесу нет ни оленя, ни льва, ни кабана столь дорогого, чтобы частица его стоила больше двух или, от силы, трех денье, а вы говорите о столь огромной цене. Пусть будет проклят тот, кто вам поверит и передаст ему ваши слова. Вы – фея, и нам с вами дружить нечего. Идите своим путем.
– Ах, милые дети, – продолжала она, – вы все-таки исполните мою просьбу. У зверя есть такое лекарство, что Окассен исцелится от своей болезни. Со мною в кошельке есть пять су, возьмите их и перескажите ему мои слова. И пусть он охотится три дня, и если он за три дня не найдет зверя, то уже никогда его не увидит и никогда не исцелится от своей болезни.
– Клянусь, – воскликнул пастух, – деньги мы возьмем, и лишь бы он пришел сюда, мы ему все скажем, но искать его не пойдем.
– Ради бога, – сказала она.
Потом простилась с пастухами и ушла.
19
Теперь поют
Николетта хоть не скоро,
Но добилась после спора
С пастухами уговора,
И уже не сводит взора
С леса темного она.
В путь! Тропа едва видна.
Вдруг – распутье: семь дорог
Вдоль идут и поперек.
Стала бедная гадать,
Как бы другу весть подать?
Нарвала она лилей
Со стеблями подлинней,
Наломала и ветвей, –
Вместе все она плетет, –
И шалаш уже растет!
«Окассен сюда придет, –
Сладко думается ей, –
Он шалаш увидит мой,
Отдохнет в тени густой.
А ему не будет рад,
Сам он будет виноват».
20
