Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль
От идеалов политических легко совершается переход к идеалам общественным. Их Рабле рисует в картине Телемского аббатства.
Монах, брат Жан, совершил в войне с Пикрохолом большие подвиги и должен был получить за это награду. Когда у него спросили, что он хочет, он ответил, что хотел бы, чтобы для него создали монастырь, не похожий на все другие. Такой монастырь и был создан в Телеме. Он действительно оказался ни в чем не похожим на другие. В монастырях главное место занимали церковные службы; в Телеме нет даже церкви. В монастырях — устав; в Телеме — никакого. В монастырях все размерено, ограничено, распределено по часам; в Телеме все будет распределяться соответственно удобствам и надобностям. В монастыри принимают только кривых, горбатых, хромых, уродливых женщин, а мужчин хилых, худосочных, бездельников, никчемных; в Телем будут приниматься красивые, хорошо сложенные, обладающие хорошим характером молодые люди обоего пола. В монастырях — суровая дисциплина; в Телеме — свобода. В монастырях монахи дают обеты целомудрия, бедности и послушания; в Телеме будет установлено, что каждый может состоять в браке, быть богатым и жить свободно, и каждый, кроме того, будет иметь право уйти из монастыря, когда ему вздумается, совершенно беспрепятственно. Весь монастырский Регламент Телема заключается в одной статье: fais ce que voudras — делай что захочешь. Полная свобода; никакого обязательного труда; светлое спокойное существование. Ни надрыва, ни фанатических выступлений, ни дрязг. Что хотел сказать Рабле этой утопической картиной?
Феодальному средневековью было незнакомо понятие свободы. Оно знало понятие вольностей, то есть изъятий в пользу какого-либо коллектива из общего режима несвободы и принуждения. Понятие свободы, относящееся к человеку как таковому, имеющее сколько-нибудь универсальный характер, противоречило всему феодальному строю и потому просто не существовало. Итальянские гуманисты уже давно требовали свободы для человека. Но свобода в понимании итальянского Ренессанса имела в виду отдельную личность. Гуманизм доказывал, что человек в своих чувствах, в своих мыслях, в своих верованиях не подлежит никакой опеке, что над ним не должно быть чужой воли, мешающей ему чувствовать и думать, как хочется. Рабле расширил это понятие. Рабле создал картину большой группы людей, — Телемское аббатство он рисует не то как огромный город, не то как маленькое государство, — где из жизни устранено всякое принуждение внутреннее и внешнее, и не только для мыслей и чувств, но и для действий. Внутреннего принуждения нет, ибо таков режим. Внешнего нет, ибо государство, которое может осуществить принуждение, отказалось от своих прав. Живи, как хочется. Провозглашена свобода по для индивидуума только, а для целого большого общежития. Напрашивается дальнейший вывод: если существуют и могут существовать такие общежития, для которых не писан закон о принуждении, то и все существующие общежития — город, общество, государство — тоже могут быть свободными, и для них может быть устранено всякое принуждение и всякая организация принуждения. Это не анархизм: это определенная борьба против той системы принуждения, в которой жило феодальное общество и в которой был весь смысл феодального общества.
Что эта картина Телемского аббатства не более как утопия — блистательная, правда, лучезарная, заглядывающая в далекое будущее и страстно призывающая его приход, — но все же утопия, видно из того, как Рабле изображает материальную базу этой беспечальной жизни. «На построение и устройство обители Гаргантюа отпустил наличными два миллиона семьсот тысяч восемьсот тридцать один «длинношерстый баран» (название монеты) и впредь до окончания всех работ обещал выдавать ежегодно под доходы с реки Дивы один миллион шестьсот шестьдесят девять тысяч экю с изображением солнца и столько же с изображением Плеяд. На содержание обители Гаргантюа определил в год два миллиона триста шестьдесят девять тысяч пятьсот четырнадцать нобилей с изображением розы, каковую сумму монастырская казна должна была получать в виде гарантированной земельной ренты». Эти семизначные точные цифры выстроились у Рабле не только для смеха. Они показывают, что в Европе не было такого государства, которое способно было бы выплачивать эти несуразно огромные суммы на организацию и поддержание эпикурейского общежития, и что, следовательно, его материальное обеспечение вообще невозможно.
Но мысли были высказаны, картина свободного общежития и полнокровной жизни в нем, исполненной красоты и радости, протекающей в культурных занятиях и удовольствиях, нарисована. Читателю было над чем подумать.
Таким образом, к «Пантагрюэлю» было добавлено начало. Теперь все новое, свежее, оппозиционное, гуманистическое, заключавшееся в двух книгах, могло оказывать мощное влияние на общество.
Дальнейшая работа над романом затормозилась вследствие перемены в религиозной политике Франциска I. Началось бешеное преследование лютеран и свободомыслящих, запылали костры. Многие гуманисты поспешили опубликовать декларации, в которых они отмежевывались от «еретических» мнений. Многие сочли благоразумным переменить местожительство. В их числе был Рабле. Он исчез из Лиона, а вскоре нашел способ оказаться вне досягаемости Сорбонны и ее ищеек. Он снова уехал в Италию, опять вместе с Жаном дю Белле, который тем временем стал кардиналом.
Теперь интересы Рабле неожиданно направились в другое русло. Живя в Риме, где папу Климента VII сменил Павел III, Рабле имел возможность близко присмотреться к папскому хозяйству и нашел здесь много для себя интересного. В частности, он обнаружил в папском огороде и фруктовом саду немало овощей и плодов, нигде тогда еще не известных в Европе (артишоки, «римский салат», ренглоты и т. д.). Рабле стал собирать и изучать эти неизвестные ему семена и образцы их отослал во Францию.
Рабле вернулся, таким образом, к своим естественнонаучным интересам и занимался в это свое пребывание в Риме, которое тянулось месяцев семь-восемь (от августа 1535 до апреля 1536 г.), преимущественно ботаникою. Он не забывал, конечно, и другого. Археология Рима продолжала и в этот приезд привлекать его внимание. Он много бродил по развалинам. Немало времени ушло на устройство важного для него личного дела: он добился у папы прощения за самовольное оставление своего бенедиктинского монастыря. Когда он вернулся на родину, то тут его сразу увлекли в круг совершенно новых для него вопросов.
Если обратить внимание на хронологию отдельных частей его романа, то нетрудно увидеть, что после появления «Гаргантюа» в 1534 году и до 1546 года, когда появилась «Третья книга», Рабле как будто совершенно не интересовался своим романом. Это странное обстоятельство недавно пытался объяснить в комментариях к «Третьей книге» Абель Лефран, известный исследователь жизни и творчества Рабле. Когда Рабле вернулся из второй поездки в Италию, утверждает Лефран, семья дю Белле, которой Франциск I поручил организацию во Франции и особенно вне Франции распространения сведений, нужных правительству, привлекла к этому делу Рабле. Рабле не уклонился: новое положение избавляло его от тревог за личную безопасность, так сильно обострившихся перед второй поездкой. Дело это не было новым. Еще при Людовике XII в первом десятилетии XVI века подобные же литературные поручения выполнял такой крупный писатель, как Пьер Гренгуар, автор известных соти, направленных против папы Юлия II. Ни он в то время, ни Рабле теперь не считали эти занятия предосудительными. Они оба были убеждены, что служат своим пером родине. Следов работ этого рода, принадлежащих Рабле, не сохранилось, ибо они носили в значительной мере негласный характер.
Эти свои секретные дела он мог соединять если не с продолжением романа, то с медициною. В 1537 году он получил в Монпелье степень доктора и в ближайшие годы практиковал как врач в разных местах на юге Франции. В это время у него завязываются сношения с королем Франциском. В середине июля 1538 года он неожиданно оказывается в королевской свите в знаменательный день свидания Франциска с Карлом V в Эгморте. Это свидание было устроено стараниями папы Павла III, обеспокоенного успехами реформационного движения и пытавшегося наладить для борьбы с ним соглашение между двумя сильнейшими католическими монархиями. Соглашение состоялось, и с этого дня эра терпимости во Франции окончательно отошла в области преданий. Репрессии усилились. Сорбонна оказалась снова в чести, и для всякого человека, который имел основания опасаться ее, вставал вопрос о том, как себя обезопасить. А кто мог чувствовать на себе косые взгляды обскурантов больше, чем Рабле? Обе его книги — и «Пантагрюэль» и «Гаргантюа» — были уже осуждены: сорбоннисты были достаточно умны, чтобы понять, как опасен им Рабле. Правда, он был рекомендован королю лицами, которым Франциск доверял. Но этого Рабле казалось мало, и он считал, что не лишним будет принять меры к спасению того, что можно было еще спасти из своих писаний. Он начал с того, что пересмотрел обе свои «грешные» первые книги. В 1542 году он напечатал их вместе, в том логическом порядке, в каком они должны были следовать одна за другой: сначала «Гаргантюа», потом «Пантагрюэль». В этом издании он смягчил нападки на богословов Сорбонны и убрал места, которые могли дать повод к зачислению его в протестанты. Но он не тронул издевательств над чудесами и пародий на Библию, так как устранить их значило бы признать их богохульными.
