Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Словом, я забрал себе в голову, что надо ехать в Болонью, и медлить не стал.
Когда мы прибыли в Болонью, уже смеркалось. Всю первую ночь мы не спали, обдумывая, как взяться за дело. Сайяведра сказал мне:
— Сеньор, я думаю, нам не следует слишком часто показываться на людях и мозолить глаза, пока не известно, как обстоит дело. Если Алессандро в городе и его оповестят, что я здесь (а меня тут все знают), он постарается разузнать, зачем я явился и с кем вожу компанию, и тогда, пожалуй, скроется из города. А заподозрив, что именно я указал вам сюда дорогу и поднял шум, он подошлет ко мне убийц. Ни то, ни другое нам не с руки и не годится. К тому же, если дело дойдет до суда, меня первого посадят за решетку. Тогда уж я ничем не смогу вам помочь, а кроме того, несправедливо дважды судить меня по одному делу. Вот что мы сделаем завтра же утром: расспросим в городе про Алессандро и постараемся его найти, а там видно будет.
Совет мне понравился. Я вышел на улицу и не успел пройти двух шагов, как мне указали на Алессандро пальцем. Да не нужно было и показывать: по одежде я сразу узнал, кто передо мной находится. Он стоял в ватаге лоботрясов у входа в церковь. Судя по их виду, они пришли отнюдь не молиться, ибо не входили в храм, а просто разглядывали прохожих.
По-вашему, это пустяк? Не пора ли положить конец подобным бесчинствам? Мало нам улиц и площадей для наглых поз, нескромных жестов и праздного шатания, не говоря уже о других еще менее благовидных занятиях: мы и храма не пощадим!
Впрочем, к делу: не будем перескакивать с одного на другое. Что они не к мессе пришли — это было видно потому, как они размахивали руками и хохотали. На Алессандро был надет мой камзол серебряной парчи и колет с янтарными украшениями, подбитый тою же парчой, весь украшенный бахромой и обшитый серебряным позументом; у ворота он застегивался на восемь золотых пуговиц, отделанных эмалью и янтарем. Все это было мне подарено одним неаполитанским дворянином за то, что я помог ему в хлопотах, замолвив за него словечко у посла, моего господина.
Узнав вора, я чуть не набросился на него с ножом, чтобы сорвать с его плеч одежду, — так больно мне было видеть, что мои кровные пожитки перешли против моей воли в чужие руки. Меня так и тянуло его пырнуть, но я сдержался, говоря себе: «Нет, нет, Гусман, нельзя! Пусть лучше он покается и сохранит жизнь; живой он тебе заплатит, а если ты его убьешь, то поплатишься сам. Лучше иметь должника, чем заимодавца. Легче взыскать, чем заплатить. Зачем ходить в ответчиках, когда можно выйти в истцы? Не торопись, дело не к спеху, никто за нами не гонится. Коли карты не врут, все обойдется наилучшим образом. Пусть птичка хорошенько усядется на ветке. Главное — не спугнуть дичь прежде времени. Вор пойман с поличным и не отвертится. Волей или неволей, а придется рассказать добрым людям, кто так пышно тебя нарядил и на каком базаре купил ты этот наряд».
С тем я и вернулся на постоялый двор и рассказал Сайяведре обо всем, что видел. У него был приготовлен для меня обед; он накрыл на стол, и мы, отобедав, стали вместе думать, в какую сеть поймаем зверя. Мы прикидывали и так и эдак, и я заметил, что мой Сайяведра что-то неспокоен. Ему было не по себе: видимо, он уже сожалел о данном мне совете и боялся расплаты. В конце концов было решено, что лучше всего покончить дело миром: синица в руках лучше журавля в небе, а худой мир лучше доброй ссоры.
Мы сошлись на том, что я через третье лицо извещу папашу о проделках сынка и дам им возможность кончить дело добром, чтобы не отнимать свое имущество через суд, ибо для меня не было ничего легче, как доказать, что вещи эти — мои. Так я и сделал. Нашелся человек, который взял на себя труд учтиво и без лишней огласки сообщить отцу молодого человека о моем деле.
Но где могущество — там спесь, а где могущество и спесь — там не ищи правды; отец Алессандро не только не согласился на полюбовную сделку, но и слушать не пожелал моего посланца. Он решил обидеться, хотя знал доподлинно, что обижен тут один я. Он выпроводил моего посланного, не сказав ему ни единого доброго слова и не подав никаких надежд. Узнав об этом, я весь закипел от гнева. Но платить злом за зло не годится; я успокоил себя своими прежними доводами и решил посоветоваться с одним студентом-законником из местного университета, о котором говорили, что он малый с головой; я изложил ему свое дело, заметив, что боюсь подавать в суд, поскольку родитель моего молодчика — человек весьма могущественный, и просил его высказать свое мнение, на что он отвечал:
— Сеньор, здесь все знают, что за птица этот Алессандро. Его проделки ни для кого не тайна; случай этот не первый. Всякому ясно, что обвинение ваше законно. Правда на вашей стороне; по-моему, надо судиться. Вся Болонья знает, что он кого-то обокрал и привез одежду с чужого плеча: вернувшись после отлучки, он сразу отдал переделать несколько камзолов, а между тем при отъезде у него не было ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать. К тому же другой его приятель втерся к нему в доверие и кое-что украл: видно, хотел очиститься от грехов. Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, то готов к услугам.
И тут же, на основании моей жалобы, написал прошение и подал его оидору Торрона[85], который судит уголовные дела.
Не знаю, какими судьбами, когда и как, через самого ли судью или через его секретаря, а только о моем иске сейчас же узнал весь город, в том числе и отец грабителя.
Будучи человеком влиятельным, он немедля отправился к судье и, пожаловавшись на дерзкие нападки, подал встречный иск, обвиняя меня в клевете и требуя примерного наказания. Они столковались отлично, и вышло так, что лучше бы я сидел да помалкивал. Человек этот имел большую власть, и судья рад был ему угодить. Из пустячного обвинения вышло крупное дело; известно, что любовь, алчность и ненависть не в ладах с правдой, а подкуп и пристрастие сбивают правосудие с толку.
Я плюнул вверх: мое же оружие обратилось против меня, и правый поплатился за виноватого. Худо, когда у человека много денег; еще того хуже, когда он замыслит злое дело; когда же соединятся вместе злой умысел и большие деньги, то разве лишь промысел божий убережет от них невинного. Храни вас господь от их когтей — они куда страшней и львиных и тигриных. Богатые тираны делают все, что им вздумается, и уж так или иначе, а своего добьются. О, кто скажет и напомнит злодеям, что не долго им бременить собою землю!
Судья дал мне самый короткий срок для представления доказательств. Где это видано и когда бывало, чтобы истцу ставились сроки? К тому же я заявил, что все бумаги по этому делу находятся в Сиене, откуда надобно получить копию, что потребует многих формальностей. Куда там! Прав ты или виноват, платить все равно тебе.
По этому поводу, прежде чем продолжить мое повествование, я расскажу случай, который произошел в одной деревенской общине в Андалусии. Между жителями разверстали подать по случаю какой-то постройки, и в список обложенных внесли одного идальго. Тот подал жалобу на произвол и нарушение сословных прав, но его все-таки не вычеркнули. Когда настало время уплаты и сборщик налогов пришел за означенной против его имени суммой, идальго отказался платить, и у него конфисковали часть имущества. Он обратился к законнику, и тот написал жалобу по всей форме, ссылаясь на дворянские привилегии, согласно которым никакому обложению его клиент не подлежит. Когда это прошение попало к алькальду, тот сказал писарю: «Пиши: что он идальго, о том спору нет, но он нищий голодранец, так пусть платит».
Весь город знал, что правда на моей стороне, но кто беден, «пусть платит»! Никто за меня не вступился. Я сразу понял, что дело скверно и все хлопоты пропали даром, но никак не думал, что со мной поступят по простонародной поговорке: «Меня обобрали, меня ж и отодрали». Я не мог представить доказательства в такой короткий срок, иск признали необоснованным, и противная сторона воспользовалась этим, чтобы подать встречное обвинение: отец вора жаловался, что своим иском я нанес ущерб доброму; имени его сына и всего семейства.
В пространной речи он бесстыдно взывал к правосудию, за одним «поелику» шло второе, за вторым — третье, и все это заняло целую стопу бумаги, свидетельствуя об обидах, нанесенных мною его сыну, достойному кабальеро, смирному и честному юноше, который известен всему городу добрым нравом и примерным поведением, за что меня мало живьем сжечь. Когда мне прочли эту жалобу, я про себя подумал: «Дай им бог доброго здоровья, а с совестью они и сами справятся».
Ни о чем не подозревая, шел я однажды по своему делу, и вдруг прямо на улице меня схватили и отвели в Торрон, не предъявив никакого обвинения, кроме моего же иска.
Ни один меч не имеет такого тонкого и опасного острия, как жало клеветы и оговора, особливо в устах тирана; а когда он избирает жертвой законное право бедняка, могущество его неодолимо и поражает тем верней, чем меньше тот остерегается. Дело мое было простое и ясное — его сделали темным и путаным. И в городе и в предместьях все знали, что я прав, знал об этом и судья, ибо располагал всеми доказательствами. Все так: тем не менее не он, а ты олух, потому что беден, не имеешь заступников; никто тебе не поверит и даже слушать тебя не станет. С такой тяжбой нечего ходить в суд человеческий: неси ее к высшему судье; только у него найдешь правду и узришь ее лицо; там не понадобятся тебе ни могучие покровители, ни писания приказных, ни речи законников, ни судейская кривда. Правосудие было для моих врагов игрой, и я узнал, что такое ловкость рук.
