Карл Мориц - Антон Райзер
Между тем консисторский советник Гёттен, с которым Райзер прежде имел беседу, выхлопотал для него возможность бесплатного посещения школы в новой части города. Однако пастор Марквард высказался против, полагая, что до принятия конфирмации Райзеру лучше бы по-прежнему заниматься у его сына, чтобы затем продолжить обучение в школе более высокой ступени, находящейся в Старом городе, где сам директор возьмет на себя заботу о нем, поскольку же между двумя школами имеет место взаимная ревность, лучше ему не посещать ту школу. Обо всем этом Райзер должен был сам сообщить консисторскому советнику Гёттену, отказавшись таким образом от предложенного ему права бесплатного посещения занятий. Советник воспринял слова Райзера с большим огорчением и горячо убеждал его принять предложение, однако, заканчивая разговор, все-таки ободрил его обещанием позаботиться о нем иным способом.
Итак, складывалось впечатление, что судьбой Райзера, до которого еще недавно никому не было дела, вдруг озаботились все окружающие. Он слышал, как в связи с его именем говорят о ревности, разгоревшейся в двух школах. Консисторский советник Гёттен и пастор Марквард едва ли не состязались – кто из них примет в нем большее участие. Пастор Марквард заявил о своем намерении сказать консисторскому советнику Гёттену, что уже приняты меры – и не будут оставлены в дальнейшем – для основательной подготовки Райзера к обучению в старогородской школе высшей ступени, без посещения занятий в начальной школе нового города. Таким образом, упомянутые меры замышлялись ради него, мальчика, которым пренебрегали даже собственные родители.
Какими радужными мечтами и надеждами наполняло все это фантазию Райзера, незачем и говорить. Особенно интриговали его продолжавшиеся туманные намеки гарнизонного алтарника и сдержанное поведение пастора Маркварда, скрывавшее, судя по всему, нечто важное…
Наконец, пришло известие, что принц Карл Мекленбургский, по рекомендации пастора Маркварда, выразил желание взять на себя заботу о молодом Райзере и выделить ему месячное содержание размером в известное количество рейхсталеров. Итак, Райзер внезапно оказался полностью освобожден от каких бы то ни было забот о своем будущем; сладостные мечты, которые он столь страстно лелеял, нимало не надеясь на их исполнение, неожиданно осуществились, и сам он мог отныне предаваться приятным фантазиям, не опасаясь бедности и нищеты.
Сердце его дышало благодарностью к божественному Провидению. Не проходило вечера, чтобы он не помянул в своих молитвах принца и пастора Маркварда, и не раз тихие слезы благодарности и умиления сами собой изливались из его глаз, когда он думал о счастливой перемене своей судьбы.
Отец Райзера тоже перестал противиться учению Антона, лишь только узнал, что оно ничего не будет стоить. К тому же ему пришло время занять небольшую должность в местечке за шесть миль от Ганновера, так что сын уже никак не мог быть для него обузой. Возник, однако, вопрос, у кого Райзер будет жить и столоваться после отъезда родителей. Пастор Марквард не проявил готовности оказать ему гостеприимство. Оставалось поискать среди простых людей, кто бы мог его приютить. Некий гобоист по имени Фильтер, служивший в полку принца Карла, по доброй воле вызвался бесплатно предоставить ему жилье. Сапожник, у которого недолгое время жили родители Райзера, другой гобоист – придворный музыкант, хозяин трактира и вышивальщик по шелку – каждый согласился раз в неделю бесплатно его кормить.
Все это несколько умерило радость Райзера, который надеялся, что содержания, назначенного принцем, будет достаточно, чтобы избежать нахлебничества в чужих домах. И надо сказать, огорчался он не без причины: это решение доставило ему впоследствии много чрезвычайно горестных и неприятных переживаний, так что он не раз принужден был в прямом смысле слова есть свой хлеб со слезами. Ибо хотя все вокруг соперничали друг с другом в оказании ему благодеяний, каждый считал, что получает таким образом право блюсти его поведение и давать советы касательно его образа жизни, коим он должен безропотно следовать, если не хочет прогневить своих благодетелей. Так Райзер попал в зависимость от своих доброхотных кормильцев, из которых всяк имел свой особый образ мыслей и грозил лишить его поддержки, если он не последует его совету, нередко противоречившему советам остальных. Одним его прическа казалась чересчур щегольской, другим – небрежной, тот сетовал на его неприглядный вид, этот – что мальчишка, живущий благодеяниями, не должен так разряжаться. Оскорблений и унижений, каким Райзер подвергался в уплату за даровой хлеб, хватало с избытком, – они, без сомнения, довольно известны всякому школьнику, имеющему несчастье питаться за чужой кошт и все дни недели столоваться в разных домах.
Все это Райзер смутно предвидел, когда ему дали знать, что ничей бесплатный стол не отвергнут и ни одна милость не пренебрежена. В добрых намерениях не бывает недостатка, если появляется возможность способствовать юноше в учении; у людей это вызывает ревностные чувства совершенно особого свойства – каждый словно бы предвкушает: когда этот человек однажды взойдет на церковную кафедру, здесь будет и моя доля участия. О Райзере разгорелось истинное соревнование: каждый хотел сделаться его благодетелем, включая даже таких бедняков, как сапожник, вызвавшийся кормить его каждое воскресение, – и все эти предложения родители Райзера и гобоист с супругой радостно приняли, сочтя их великим счастьем для него, так как из денег, получаемых от принца, можно кое-что приберечь Антону на будущее.
Ах, радужные надежды на скорое счастье, питаемые Райзером, вскоре начали тускнеть, но поначалу столь деятельная забота и участие в его судьбе множества людей повергли его в приятное возбуждение.
Перед ним расстилалось широкое поле науки, и единственной его мыслью целыми днями было – приложить все усилия, без остатка использовать каждый час для учения; он испытывал величайшее блаженство, рисуя в воображении удивительные успехи, которых достигнет, славу и рукоплескания, которые заслужит: с этими сладкими грезами он вставал по утрам и с ними же отправлялся в постель. Однако он еще не знал, сколь тягостным и унизительным будет его положение среди других людей и как это отравит его радость. Достойное питание и приличное платье составляют непременное условие жизни молодого человека, решившего посвятить себя учению. Райзер был лишен того и другого. Близкие хотели скопить для него денег и тем обрекали на временную нужду.
Родители его уехали, и он со своими скудными пожитками перебрался к гобоисту Фильтеру, жена которого проявляла заботу о Райзере с его малых лет. В доме этой бездетной супружеской четы царил величайший порядок, какой только можно себе представить. Здесь не было ни единой вещи, будь то щетка или ножницы, которая не имела бы места, раз навсегда отведенного ей много лет назад. Не проходило утра, чтобы в восемь часов здесь не пили кофе, а в девять, с обязательным коленопреклонением, не произносили утреннего благодарения, которое госпожа Фильтер вычитывала по молитвеннику Беньямина Шмольке, Райзер при этом тоже должен был стоять на коленях. Также и вечерами после девяти, перед отходом ко сну, читалась вечерняя молитва по Шмольке, в продолжение которой каждый стоял на коленях рядом со своим стулом. Все это составляло незыблемый порядок, соблюдавшийся без малого двадцать лет, прожитых ими все в той же комнате. Супруги, несомненно, были весьма счастливы, и порукой их счастью служил ровный ход вещей, расстроить который, не нарушив их внутреннего спокойствия, зиждущегося на неукоснительном порядке, было никоим образом невозможно. Все это они учли недостаточно, когда расширили свой домашний круг, впустив в него человека, который никак не мог мгновенно приспособиться к распорядку, учрежденному двадцать лет назад и ставшему их второй натурой.
И конечно, они не могли уже вскоре не раскаяться, что взвалили на себя ношу более тяжкую, чем казалось им вначале. Поскольку в их доме имелась всего одна общая комната и один чулан, Райзеру отвели для сна именно эту комнату, и всякий раз по утрам, входя в нее, они бывали поражены непривычным видом, нарушавшим их душевный покой. Антон очень скоро заметил это, и сама мысль, что он стал для кого-то обузой, сделалась ему столь несносна и мучительна, что порой он не решался и кашлянуть, когда по взглядам своих благодетелей догадывался, что он им в тягость. Ведь ему нужно было куда-то сложить свои скудные пожитки, но где бы он их ни поместил, порядок отчасти нарушался, поскольку каждое местечко в доме уже имело свое твердое назначение. Выбраться из этого тягостного положения казалось ему невозможным. И это на долгие часы погружало его в несказанную тоску, которую он еще не мог себе объяснить и относил ее за счет неудобства нового места.
