Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории
Он и себя не щадил в том искусстве, в котором блистал, и нередко говорил Ракану: «Видите ли, любезный друг мой, коли нашим стихам суждено жить после нас, мы можем рассчитывать лишь на то, что о нас станут говорить как о двух искусных стихослагателях, кои весьма опрометчиво провели жизнь за столь мало полезным и для себя и для людей занятием, вместо того чтобы всласть повеселиться да подумать о том, как сколотить себе состояние».
Он испытывал глубокое презрение к людям вообще и, напомнив в двух-трех словах о смерти Авеля[112], добавлял: «Недурное начало, а? Их на земле всего только трое или четверо, а они уже друг друга убивают; что же после этого мог ожидать от людей господь, ради чего он так старался их сохранить?».
Он говорил обо всем весьма простодушно; он не очень-то почитал науки, особливо те, что служат для услады, к числу коих он относил и поэзию. И когда однажды некий стихоплет[113] стал жаловаться ему, что вознагражден бывает лишь тот, кто служит Королю как воин или как советчик в важнейших делах, и что слишком суровы к тем, кто искусен в изящной словесности, Малерб возразил, что глупо заниматься рифмоплетством, ожидая от него чего-либо, кроме собственного развлечения; и что искусный поэт не более полезен для государства, чем искусный игрок в кегли.
В пору заточения принца Конде, на другой день после того как принцесса, супруга его, разрешилась двумя мертвыми детьми по причине угара в своей комнате в Венсенском лесу[114], Малерб зашел к Хранителю Печати г-ну дю Вэра и застал там одного из своих приятелей, провинциального советника, весьма опечаленным. «Что с вами?» — спросил он приятеля. «Могут ли порядочные люди веселиться, когда мы только что потеряли двух принцев крови?». Малерб ему на это ответил: «Ах, сударь, сударь, не подобает вам так кручиниться: старайтесь лишь хорошо служить, в хозяевах у вас недостатка не будет».
Отправляясь однажды на обед к человеку, который его долго об этом упрашивал, Малерб увидел у входа в дом слугу, стоявшего с перчатками в руках; было одиннадцать часов утра. — «Кто вы, друг мой?» — спросил Малерб. — «Я, сударь, повар». — «Боже правый! — воскликнул Поэт, поспешно ретируясь, — я не могу обедать у человека, чей повар в одиннадцать часов утра стоит на улице, собираясь уходить».
Когда Малерб с покойным дю Мутье и Раканом посетили Картезианский монастырь, дабы повидать там некоего отца Шазре, им сказали, что их не допустят до беседы с оным, пока каждый из них не прочтет «Отче наш»; после этого явился отец Шазре и принес свои извинения, сказав, что не может беседовать с ними. — «Прикажите вернуть мне мое «Отче наш»», — сказал Малерб.
Как-то Ракан застал его за подсчетом пятидесяти су. Он складывал монеты в кучки: десять, десять и пять, затем снова десять, десять и пять» «К чему это?» — спросил Ракан. «Дело в том, — отвечал Малерб, — что мне в голову запал известный станс:
Сколько терний, Любовь…
там идут два полных стиха и полустих, потом снова два полных стиха и полустих».
Однажды за обедом у г-на де Бельгарда подали фазана вместе с головой, хвостом и крыльями; Малерб взял оные и швырнул в камин. Дворецкий сказал ему: «Но его ведь могут принять за каплуна». — «Черт возьми! — возразил Малерб, — так подвесьте ему уж лучше надпись, чем все это дерьмо!».
Как-то он снял с камина решетку, которая изображала толстых бородатых сатиров. «Проклятие! — вскричал он. — Эти жирные подлецы греются в свое удовольствие, а я помираю с холоду!».
Раз к Малербу приехал один из его племянников после девятилетнего пребывания в коллеже. Малерб захотел, чтобы тот ему истолковал два-три стиха Овидия, от чего юноша пришел в большое замешательство. Дав ему промямлить добрых четверть часа, Поэт сказал молодому человеку: «Послушайте, племянничек, будьте отважным воином; ни на что другое вы не способны».
Некий дворянин, родич Малерба, был обременен детьми. Поэт выразил ему по этому поводу сочувствие. Тот ответил, что для него дети никогда не могут быть в обузу, лишь бы они стали порядочными людьми. «Никак не соглашусь с вами, — ответил Малерб, — я предпочту съесть каплуна вдвоем с каким-нибудь вором, нежели с тринадцатью капуцинами».
На следующий день после смерти маршала д'Анкра[115] он спросил г-жу де Бельгард, которую застал собирающейся к мессе: «Как, сударыня, неужто еще осталось о чем-нибудь просить у Господа бога после того, как он избавил Францию от маршала д'Анкра?».
В тот год, когда праздник Сретения пришелся на пятницу, Малерб рано поутру, часов в семь или восемь, решил поджарить остаток бараньего окорока, припасенного им еще с четверга. Входит Ракан и восклицает: «Как, сударь! Вы едите мясное, а ведь Владычица наша уже восстала с ложа своего!». — «Вы шутите, — отвечает Малерб, — наши дамы никогда не встают так рано».
Он часто навещал г-жу де Лож. Однажды он увидел у нее на столе толстую книгу, написанную г-ном Дюмуленом против кардинала дю Перрона; уже при одном только взгляде на заглавие его охватило вдохновение, и он, потребовав перо и бумагу, записал такие стихи:
Ученость вижу в томе этом,
Блеск в умственной его игре,
Но лучше следовать советам
И наставлениям кюре.
Сии доктрины очень модны,
Но лишь для вертопрахов годны;
А я, зови иль не зови,
За пастырем иду, смиренный:
Нам нрав дозволен переменный
В одежде разве да в любви.
Г-жа де Лож, прочтя сии стихи, почувствовала себя задетой и почла делом чести ответить; вдохновившись, она взяла то же перо и на обратной стороне написала следующее:
О нет, благую добродетель
Отверг отнюдь не Дюмулен!
То вы — ваш стих тому свидетель —
Сторонник модных перемен.
Вы мните — перемены эти
Снискать успех помогут в свете
И женщин покорить… Увы!
От женщин вас не ждет награда:
Богаты лишь словами вы,
А им совсем другое надо.
С г-ном де Мезериаком он обошелся не лучше, чем с Депортом. Однажды, когда сей почтенный человек принес Малербу свой перевод «Арифметики» греческого писателя Диофанта с примечаниями, кое-кто из их общих друзей стал расхваливать этот труд в присутствии автора и утверждать, что он будет весьма полезен для публики. В ответ Малерб только спросил их, улучшит ли этот труд вкус хлеба и вина. Он прозвал г-на де Мезериака г-ном де Мизериаком[116]. Примерно то же Малерб заявил одному дворянину — гугеноту — в ответ на его ученые разглагольствования о вере: «Скажите, сударь, вино и хлеб в Ларошели в самом деле лучше, чем в Париже?».
Некоему человеку, который показал ему дрянную поэму, озаглавленную: ПОЭМА КОРОЛЮ, Малерб сказал, что остается лишь добавить: «для подтирки задницы».
Некий председатель суда в Провансе начертал на своем камине какой-то несуразный девиз и, воображая, что изрек нечто изумительное, осведомился у Малерба: «Как вам это кажется?». — «Надобно было, — ответил тот, — поместить его только немного ниже — в огонь».
Когда ему случалось ужинать засветло, он приказывал закрывать окна и зажигать свечи. «Иначе, — говорил он, — это все равно, что дважды обедать».
Кто-то сказал ему, что г-н Гомен разгадал тайну пунического языка[117] и сложил на нем «Отче наш». — «А я, — откликнулся Малерб, — сей же час сложу вам на нем «Верую»». И тут же произнес десяток тарабарских слов, добавив: «Я утверждаю, что это «Верую» на пуническом языке. Кто может со мною поспорить?».
У Малерба был старший брат, с коим он вечно вел тяжбу; и когда кто-нибудь ему говорил: «Что за тяжба между такими близкими людьми? Господи, какой дурной пример!», — он отвечал: «А с кем бы вы хотели, чтобы я тягался? С турками? С московитами? С ними мне нечего делить».
Ему однажды указали, что в таком-то псалме он отступил от Давида[118] по смыслу. «А то как же? — воскликнул он, — что я в слуги к Давиду нанялся? Просто я заставил раба божия говорить по-иному, чем сказано у него».
Как-то раз Малерб прочел Ракану стихи и спросил его мнение о них. Ракан извинился и сказал ему: «Я их как следует не расслышал: вы половину проглотили». Это задело Малерба за живое, и он раздраженно отпарировал: «Черт подери! Ежели вы будете меня сердить, я их проглочу целиком. Они мои, сочинил их я и потому могу делать с ними все, что хочу».
Малерб не всегда бывал таким нелюбезным и говаривал про себя сам, что он Бормотун из Бормотании. Он читал вслух хуже чем кто-либо и, декламируя, портил свои прекрасные стихи: помимо того, что его почти не понимали из-за косноязычия, а также из-за его глухого голоса, он еще брызгал слюною по меньшей мере раз шесть, читая четырехстрочную строфу. Оттого-то кавалер Марино и заявлял, что еще никогда не видывал человека, который источал бы столько жидкости и писал столь сухие стихи. Из-за того, что он ужасно плевался, Малерб и норовил всегда стать подле камина.
