Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
— Осуши свои слезы, друг мой. Я не только не знал того, что ты мне сейчас поверил, но, признаюсь, смотрел на дона Альфонсо, как на ставленника кардинала Лермы. Вообрази себя на моем месте. Разве бы он не показался тебе подозрительным после визита, нанесенного им опальному прелату? Тем не менее я готов поверить, что, получив свою должность от этого министра, он мог совершить такой поступок, движимый одной только признательностью, и я прощаю его. Мне жаль, что я сместил человека, обязанного тебе своим назначением; но если я разрушил твое дело, то могу его починить. Я хочу даже больше сделать для тебя, чем герцог Лерма. Твой друг дон Альфонсо был всего лишь губернатором города Валенсии, а я сделаю его вице-королем Арагонского королевства. Я разрешаю тебе объявить ему об этом; можешь ему написать, чтобы он явился принести присягу.
Услышав эти слова, я перешел от крайней горести к преизбытку радости, помутившей мой разум до такой степени, что это сказалось на форме, в которой я выразил его светлости свою благодарность. Но беспорядочность моей речи не вызвала у него неудовольствия, а когда я сообщил ему, что дон Альфонсо находится в Мадриде, он велел мне представить его в тот же день. Я побежал в гостиницу «Архангела Гавриила», где привел в восторг сына дона Сесара известием о его новом назначении. Он не мог поверить моим словам, настолько трудно было ему представить себе, чтобы первый министр (какую бы симпатию он ко мне ни питал) стал раздавать вице-королевства по моему указании?. Я отправился с ним к графу-герцогу, который принял его весьма любезно и сказал ему:
— Дон Альфонсо, вы так хорошо справлялись с управлением городом Валенсией, что король считает вас способным занять более высокий пост и назначает вице-королем Арагона. К тому же, — добавил он, — эта должность вполне соответствует знатности вашего рода, и арагонское дворянство не имеет оснований роптать на королевский выбор.
Его светлость ни словом не упомянул обо мне, и в обществе не узнали ничего о моей роли в этом деле, что уберегло дона Альфонсо и министра от неблагоприятных пересудов, которые могли бы начаться в высшем свете относительно вице-короля моего изделия.
Как только сын дона Сесара приобрел полную уверенность в своем новом положении, он отправил нарочного в Валенсию, чтобы известить отца и Серафину, каковые вскоре затем прибыли в Мадрид. Первым делом они посетили меня и осыпали выражениями признательности. Какое трогательное и почетное для меня зрелище! Три особы, которые были мне дороже всего на свете, наперебой обнимали меня. Столь же живо чувствуя преданность и приязнь, как и честь, которую должно было принести их роду вице-королевское звание, они не переставали обращаться ко мне с речами, полными благодарности. Они даже говорили со мной как с человеком, равным им по положению и как будто совершенно не помнили, что некогда были моими хозяевами; никакие выражения дружбы не казались им достаточными.
Чтобы не вдаваться в излишние подробности, скажу, что дон Альфонсо, получив свой патент, поблагодарив короля и его министра и, принеся обычную в таких случаях присягу, покинул Мадрид вместе со своею семьей и переселился в Сарагосу. Он обставил свой въезд туда всем вообразимым великолепием, и арагонцы восторженными кликами подтвердили, что я дал им вице-короля, который был им по душе.
ГЛАВА XIII
Я плавал в блаженстве, оттого что так благополучно превратил смещенного губернатора в вице-короля; даже господа де Лейва были в меньшем восторге, чем я. Вскоре мне представился еще один случай воспользоваться своим влиянием в пользу друга, о чем я считаю нужным сообщить, чтобы показать читателю, что я не был больше тем Жиль Бласом, который при прошлом министре торговал милостями двора.
Однажды я был в королевской антикамере, где беседовал с сановниками, которые, видя во мне человека, пользовавшегося расположением первого министра, не пренебрегали разговором со мною. В толпе я заметил дона Гастона де Когольос, того самого политического узника, которого я, в свое время, оставил в Сеговийской крепости. Он был здесь вместе с комендантом, доном Андресом де Тордесильяс. Я охотно покинул своих собеседников, чтобы обнять обоих друзей. Если они удивились, видя меня во дворце, то еще более изумился я тому, что их там встретив. После восторженных объятий с той и другой стороны дон Гастон сказал мне:
— Сеньор де Сантильяна, мы должны задать друг другу немало вопросов, но сейчас мы находимся в неудобном для этого месте: разрешите же нам отвезти вас в такое помещение, где сеньор де Тордесильяс и мы будем рады завязать с вами длительную беседу.
Я согласился. Мы протолкались сквозь толпу и вышли из дворца. Карета дона Гастона ждала его на улице. Мы уселись в нее все трое и проехали на большую базарную площадь, где происходят бои быков. Там жил Когольос в очень хорошем доме.
— Сеньор Жиль Блас, — сказал мне дон Андрес, когда мы очутились в великолепно обставленном зале, — мне казалось, что, уезжая из Сеговии, вы ненавидели двор и приняли решение удалиться от него навсегда.
— Таково, действительно, было мое намерение, — отвечал я ему, — и, пока был жив покойный король, я не отступал от своего решения; но когда я услыхал, что сын его, инфант, вступил на престол, мне захотелось проверить, узнает ли он меня. Он меня узнал, и я имел счастье быть благосклонно принятым; он сам препоручил меня Первому министру, который отнесся ко мне дружески и с которым я нахожусь в гораздо лучших отношениях, чем когда-либо был с герцогом Лермою. Вот и все, сеньор дон Андрес, что я имею вам рассказать. А сами вы все еще состоите комендантом Сеговийской крепости?
— О, нет, — отвечал он, — граф-герцог назначил другого на мое место. Он, по-видимому, считает меня глубоко преданным его предшественнику.
— А я, — сказал тогда дон Гастон, — был освобожден по обратной причине: едва только первый министр узнал, что я сижу в Сеговийской тюрьме по приказу герцога Лермы, как велел меня оттуда выпустить. Теперь, сеньор Жиль Блас, я должен вам рассказать, что произошло со мной с тех пор, как я очутился на свободе.
«Прежде всего, — продолжал он, — поблагодарив дона Андреса за любезность, проявленную ко мне во время моего заключения, я отправился в Мадрид. Там я предстал перед графом-герцогом Оливаресом, который сказал мне:
— Не опасайтесь, что случившееся с вами несчастье сколько-нибудь повредит вашему доброму имени; вы совершенно оправданы; я тем более убежден в вашей незапятнанности, что и маркиз де Вильяреаль, в соучастии с коим вас подозревали, оказался невиновным. Хоть он и португалец и даже родственник герцога Браганцского, все же он меньше предан ему, нежели интересам короля, нашего государя. И так, вам совершенно напрасно вменили в преступление дружбу с этим маркизом, и, дабы вознаградить вас за несправедливое обвинение в измене, король делает вас поручиком своей испанской гвардии.
Я принял это назначение, но просил его светлость разрешить мне до вступления в должность съездить в Корню, чтобы навестить свою тетушку, донью Элеонор де Ласарилья. Министр дал мне месяц на это путешествие, и я выехал в сопровождении одного только лакея.
Мы уже миновали Кольменар и углубились в лощину между двумя горами, как вдруг увидели всадника, храбро оборонявшегося от трех людей, которые все сразу на него нападали. Я, не колеблясь, решил прийти ему на помощь, подскакал к этому сеньору и стал на его сторону. Во время боя я заметил, что наши противники в масках и что мы имеем дело с опытными бретерами. Однако, несмотря на их силу и ловкость, мы остались победителями: я пронзил одного, он свалился с лошади, а остальные двое немедленно обратились в бегство. Правда, победа была для нас почти столь же роковой, как и для того несчастного, которого я убил, так как после боя мой соратник и я оказались тяжело раненными. Но представьте себе, каково было мое изумление, когда я в этом всаднике узнал Комбадоса, мужа доньи Елены. Он не менее моего удивился, увидев во мне своего защитника.
— О, дон Гастон! — воскликнул он. — Возможно ли? Вы ли это поспешили мне на помощь? Но, столь великодушно вступаясь за меня, вы, конечно, не знали, что помогаете человеку, который похитил у вас возлюбленную.
— Я, действительно, не знаю этого, — отвечал я ему, — но если бы даже знал, то неужели, по вашему мнению, поступил бы иначе? Неужели вы так дурно обо мне судите, что приписываете мне столь низкую душу?
— Нет, нет, — возразил он, — я о вас более высокого мнения, и если умру от клинка злодеев, то хотел бы, чтобы ваши раны не помешали вам воспользоваться моей смертью.
