Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
Какая утрата для отца, который, как говорится, души не чаял в дочери и, кроме того, переживал крушение своей надежды вырвать право первородства у ветви Медина-Сидония! Он так был потрясен, что заперся на несколько дней, не допуская к себе никого, кроме меня, который, приспособляясь к его горести, казался не менее удрученным, чем он сам. Сказать по правде, я воспользовался этим случаем, чтобы еще раз почтить слезами память Антонии. Сходство между ее смертью и кончиной маркизы де Тораль разбередило плохо заживавшую рану и привело меня в такое горестное состояние, что министр, хотя и подавленный собственной скорбью, был поражен моими страданиями. Он изумился при виде того, как близко я принимаю к сердцу его печаль.
— Жиль Блас, — сказал он мне однажды, видя меня как бы погруженным в безысходную грусть, — немалым утешением для меня служит то, что у меня есть наперсник, столь чувствительный к моим несчастьям.
— Ах, сеньор! — отвечал я, приписывая ему все свое огорчение, — я был бы самым неблагодарным и черствым существом, если бы им не сочувствовал. Могу ли я думать о том, что вы оплакиваете дочь, столь совершенную и столь нежно вами любимую, и не смешать своих слез с вашими? Нет, сеньор, я слишком обласкан вашими благодеяниями, чтобы до самой смерти не разделять всех ваших радостей и невзгод.
ГЛАВА X
Министр начинал уже несколько успокаиваться, а стало быть, и ко мне постепенно возвращалось хорошее расположение духа, когда однажды вечером я вздумал один выехать на прогулку в карете. По дороге мне повстречался поэт обеих Астурий, с которым я не видался со времени его выхода из больницы. Он был чрезвычайно чисто одет. Я подозвал его, пригласил в свою карету, и мы вместе прокатились по лугу Сан-Херонимо.
— Сеньор Нуньес, — сказал я ему, — мне посчастливилось случайно вас повстречать, иначе я никогда не имел бы удовольствия…
— Никаких упреков, Сантильяна, — поспешно перебил он меня. — Я чистосердечно признаюсь, что не хотел посетить тебя, и сейчас объясню тебе причину. Ты обещал мне хорошую должность с условием, что я откажусь от поэзии; а я нашел другую, весьма прочную, с условием, что буду писать стихи. Я принял эту последнюю, как более соответствующую моему характеру. Один из моих друзей пристроил меня к дону Бельтрану Гомесу дель Риверо, казначею королевских галер. Этот дон Бельтран, которому хотелось содержать литератора на жалованье, найдя мою версификацию блестящей, избрал меня преимущественно перед пятью-шестью сочинителями, предлагавшими ему свои услуги в качестве секретарей.
— Я очень рад, дорогой мой Фабрисио, так как этот дон Бельтран, по-видимому, очень состоятелен.
— Состоятелен?! — ответил он. — Да говорят, что он сам не знает, какое у него богатство! Как бы то ни было, вот в чем состоит должность, занимаемая мной в его доме. Так как он считает себя большим ферлакуром и хочет прослыть просвещенным человеком, то состоит в переписке с несколькими весьма остроумными дамами, а я одалживаю ему свое перо для составления записочек, полных соли и приятности. Я пишу от его имени одной в стихах, другой в прозе и порой отношу письма сам, чтобы доказать ему многочисленность своих талантов.
— Но ты не говоришь мне того, что мне больше всего хочется знать, — сказал я. — Жирно ли тебе платят за твои эпистолярные эпиграммы?
— Очень жирно, — отвечал он. — Богатые люди не всегда щедры, и я даже знаю среди них настоящих сквалыг; но дон Бельтран поступает со мною весьма благородно. Помимо двухсот пистолей постоянного оклада, я от времени до времени получаю от него небольшие награждения. Это позволяет мне жить барином и хорошо проводить время с несколькими писателями, которые, как и я, ненавидят скуку.
— Скажи, между прочим, — спросил я, — хватает ли у твоего казначея вкуса, чтобы оценить красоты художественного произведения и заметить его недостатки?
— О, конечно, нет! — отвечал Нуньес. — Хоть дон Бельтран и треплет языком весьма самоуверенно, все же он — не знаток. Он постоянно выдает себя за новейшего Тарпу,203 высказывает смелые суждения и поддерживает их таким уверенным тоном и с таким упорством, что в спорах ему чаще всего приходится уступать, дабы избежать града обидных замечаний, которыми он имеет обыкновение осыпать своих противников. Ты сам понимаешь, — продолжал он, — что я никогда ему не возражаю, какие бы поводы к этому он мне ни давал; ибо, помимо нелестных эпитетов, которые я не преминул бы на себя навлечь, я легко мог бы оказаться вышвырнутым за дверь. Поэтому я предусмотрительно одобряю все, что он хвалит, и, равным образом, порицаю все, что он хулит. При помощи этой любезности, которая мне ни гроша не стоит (и обладая к тому же даром приспособления к нраву людей, могущих быть мне полезными), я завоевал уважение и дружбу своего покровителя. Он побудил меня сочинить трагедию, тему которой сам предложил. Я написал ее под его наблюдением, и если она будет пользоваться успехом, то я буду обязан его добрым советам частью своей славы.
Я спросил у нашего поэта заглавие трагедии.
— Она называется «Граф Сальданья», — отвечал он мне, — и через три дня пойдет в Принцевом театре.
— Желаю тебе, чтоб она пользовалась большим успехом, — сказал я, — и мое высокое мнение о твоем таланте позволяет мне на это надеяться.
— Я и сам очень на это уповаю, — отвечал он, — но нет на свете надежды более обманчивой, так как авторы никогда не могут быть уверены в успехе драматического произведения: им приходится ежедневно переживать разочарования.
Несколько времени спустя наступил день первого представления. Мне не удалось отправиться в театр, так как я получил от министра поручение, которое меня задержало. Все, что я мог сделать, это — послать туда Сипиона, чтобы, по крайности, в тот же вечер узнать об успехе пьесы, которой я интересовался. После того как я долго прождал его в нетерпении, он явился с видом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Ну, что? — спросил я, — как приняла публика «Графа Сальданью»?
— Чрезвычайно грубо, — отвечал он. — Ни с одной пьесой еще не обращались так жестоко; я вышел совершенно возмущенный наглостью партера.
— А я, — возразил я ему, — больше возмущен страстью Нуньеса к сочинению драматических пьес. Что за безрассудный человек! Ну, не безумие ли с его стороны предпочитать оскорбительное улюлюкание зрителей той счастливой судьбе, которую я мог бы ему устроить?
Таким образом, я из дружбы ругательски ругал астурийского поэта и сокрушался о провале его пьесы в то самое время, когда он поздравлял себя с этим провалом. В самом деле, через два дня он явился ко мне, не помня себя от радости.
— Сантильяна! — воскликнул он, — я пришел поделиться с тобой своим восторгом. Я создал себе состояние, сочинив скверную пьесу. Тебе известен странный прием, оказанный «Графу Сальданье». Все зрители наперебой ополчились против него, и вот этой всеобщей ярости я и обязан счастьем своей жизни.
Я немало был удивлен, услышав от поэта Нуньеса такую речь.
— Как, Фабрисио? — спросил я. — Возможно ли, что провал трагедии является причиной твоей необузданной радости?
— Да, разумеется, — отвечал он. — Я уже говорил тебе, что дон Бельтран вставил в пьесу кое-что от себя; следовательно, он считал ее великолепной. Он был глубоко уязвлен, видя, что зрители держатся противоположного мнения. «Нуньес, — сказал он мне нынче утром. — «Victrix causa diis placuit, sed victa Catoni».204 Если пьеса твоя не нравится публике, так зато она нравится мне, и этого с тебя должно быть довольно. Чтобы вознаградить тебя за дурной вкус нашего века, я даю тебе ренту в две тысячи эскудо, обеспеченную всем принадлежащим мне имуществом; сейчас же пойдем к моему нотариусу, чтобы составить акт». Мы отправились туда немедленно: казначей подписал дарственную запись и уплатил мне за первый год вперед.
Я поздравил Фабрисио с печальной участью «Графа Сальданьи», раз она обернулась к выгоде автора.
— Ты совершенно прав, — продолжал он, — принося мне свои поздравления. Знаешь ли ты, что неприязнь партера оказалась для меня величайшим счастьем. Как я рад, что меня освистали вселенским свистом! Если бы более благосклонная публика почтила меня рукоплесканиями, то к чему бы это меня привело? Ни к чему! Я получил бы за свой труд весьма скудную сумму, в то время как свистки сразу обеспечили мне безбедное существование до конца моих дней.
ГЛАВА XI
Мой секретарь не без зависти взирал на неожиданную удачу поэта Нуньеса. Он целую неделю не переставал твердить мне об этом.
