Джованни Боккаччо - Ворон
Придя, стало быть, в церковь, осмотревшись украдкой по сторонам и быстро охватив глазом всех собравшихся, она принимается нещадно теребить многострадальные четки, перебирая их то правой рукой, то левой, а на самом-то деле ни одного «Отче наш» не прочитает, слишком много у нее дел без того, надо перекинуться словечком то с одной, то с другой, этой шепнуть что-то на ушко, а ту выслушать; впрочем, других ей слушать неохота, она сама чересчур горазда разглагольствовать. Кто-нибудь, возможно, скажет: «Пусть она не помолилась в церкви, зато она восполнит это с лихвой у себя в домике». Но он будет далек от истины, и если человеку постороннему и легковерному простительно так ошибаться, то я зато знаю, что говорю, потому что любая ее молитва, хотя бы, к примеру, «Отче наш», тотчас облегчила бы мою участь и, подобно свежей воде, остудила бы на мгновение сжигающий меня жар.
Но что я сказал? Быть может, я неправ; быть может, она все же молилась, только за упокой другой души. Мне стало известно, что недавно из мира живых ушел человек, чья смерть так ее расстроила, что она целую неделю отказывалась выкушать хотя бы яичко или отведать лапши с мясом. Но я говорю с такой уверенностью, потому что знал и знаю, что все ее молитвы — это французские романы да итальянские стихи, воспевающие Ланселота и Джиневру или Тристана и Изольду, их подвиги и любовные приключения, рыцарские турниры, состязания и празднества; она так и трепещет, когда читает, как Ланселот, или Тристан, или кто другой встречался тайком, наедине со своей дамой в ее покоях; ей воочию представляется, чем они там заняты, и она охотно занялась бы тем же, да, впрочем, ей недолго приходится этого ждать.
Читает она также вирши о загадках или еще поэму о Флорио и Бианчифиоре, и другие книги в этом же роде; немало, должно быть, извлекает она уроков из этих книг, наподобие испорченной девчонки, что забавляется с домашними зверьками, пока не найдется такой забавник, который обучит ее иным играм. А чтобы ты все наконец узнал об ее нынешней жизни, скажу тебе, что после моей смерти она взяла в любовники того самого второго Авессалома, о котором я уже упоминал, человека, мало пригодного для удовлетворения ее потребностей; он же, имея все законные основания уклониться от сей участи и не понимая, как благоволит к нему Провидение, шагнул прямо в ловушку. Но обида, нанесенная мне, не останется без отмщения, так как жена подарила ему сынка, которого он кормит и воспитывает как родного, хотя сыпок этот такой же родной ему, как Христос — святому Иосифу. Когда он подрастет, тогда и будет отомщена моя поруганная честь, если ее считать поруганной; недаром гласит народная пословица:«Как аукнется, так и откликнется» — а упомянутый случай не исключение. Охотник до чужого добра должен знать, что ему отплатят тем же.
Вот какую благочестивую и святую жизнь вела вблизи монастыря женщина, что была мне не супругой, а мучением, пока смерть нас не разлучила, та, кого тебе восхваляли за добродетель и всяческие достоинства. Я уже поведал тебе, какие именно добродетели и достоинства были ей свойственны и любезны, и так кратко, как умел, открыл тебе, кто она такая. Теперь ты видишь, куда завели тебя опрометчивость, несообразительность и безрассудство и ради кого ты опутал душу, свободу, и сердце цепями любви и отдал их во власть нестерпимым горестям, что и привело тебя наконец в сей пустынный дол; и я без устали буду попрекать тебя этим заблуждением.
А сейчас, выполняя обещанное, я приступаю к последней части моего рассказа, где тебя ждут еще большие разочарования, по зато все ближе подходит час твоего избавления. Ты, несчастный, счел себя осмеянным ею, и я не стану утверждать обратного, потому что ты все равно мне не поверишь. Но ты не принял бы этого так близко к сердцу, когда бы знал ее так хорошо, как знаешь ныне. И вот теперь ты увидишь, что и в этом случае она поступила как ей свойственно, и окончательно изгонишь ее из сердца, когда я поведаю тебе о том, как мне довелось услышать о твоем письмеце.
Многие приходят к нам из вашего мира и сообщают обо всем, что у вас делается; тем не менее иногда Господь разрешает нам самим воротиться на время к живым, чаще всего дабы напомнить о себе, а изредка и но такому неводу, какой привел меня к тебе. Случилось так, что я посетил ваш мир как раз на следующую ночь после того, как ты написал своей даме первое письмо; побродив немного по улицам, я направился к дому, где живет пленившая тебя особа, влекомый милосердием и добрыми чувствами, какие мы испытываем не только к друзьям, но и к врагам; вот там-то я и услышал, уже после того, как обошел весь дом и заглянул во все уголки, разговор о письме, причинившем тебе столько горя.
Было уже за полночь, когда я зашел в спальню, осмотрел ее, как и все остальные покои, и собрался было уйти, как вдруг заметил лампаду, зажженную перед образом божьей матери, не очень-то избалованной молитвами хозяйки этой спальни; и, кинув взгляд на постель, увидел, что лежит сия особа не в одиночестве, как следовало бы ожидать, а веселится вовсю с любовником, о котором я тебе давеча говорил. Я задержался ненадолго, желая узнать, в чем причина их веселья, а она, по просьбе своего милого, встала с постели, зажгла светильник и, достав из кованого ларца письмо, присланное тобой, вернулась на место с письмом и светильником. Вот тогда-то, пока один держал светильник, а другая читала письмо вслух, издеваясь над каждым словом, я и услышал, как произнесли твое имя с хохотом и насмешками; уж как только они тебя не обзывали, то слюнтяем, то дубиной, то растяпой, то паскудником, и что ни слово, бросались обниматься и целоваться, а вперемежку с поцелуями спрашивали друг друга, уж не во сне ли ты написал сие преглупое письмо. И приговаривали: «Думаешь, котелок-то у него варит? Видал такое чучело? И вовсе мозги набекрень! Свихнулся, а туда же, в умники лезет! Чума ему в глотку! Такому только в огороде, на луковых грядках копаться а не лезть к знатным дамам! Что скажешь? Да кто бы мог подумать! Проучить бы его палкой, отхлестать бы по щекам, чтобы пух и перья летели!»
Ах ты, горемычный! Уж так они тебя костерили да поносили, будто ты перед ними хуже грязи. Музы, столь любимые и почитаемые тобой, были объявлены дурищами, а все твои занятия — вздором несусветным. Еще того хуже: Аристотель, Туллий, Вергилий и Тит Ливии и многие другие прославленные мужи, ставшие, по моему разумению, твоими друзьями и близкими, были втоптаны в грязь, осмеяны, унижены, выставлены в дурацком и подлом виде, как бараны на болоте. И тут же твоя дама со своим возлюбленным что есть силы хвалились и чванились, будто в них одних вся честь и слава земная, и такие подбирали для этого мерзостные слова, что впору камням было выскочить из стен и пуститься наутек; и стало мне ясно, что неумеренное обжорство и пьянство, а также желание покрасоваться друг перед другом, глумясь над тобою, совсем свело их с ума, какового у них, впрочем, никогда и не было. За такой болтовней и пересмешками провели они большую часть ночи, и, задумав выманить у тебя новые признания и письма, чтобы им было над чем позубоскалить, они тотчас же сочинили ответ, который ты и получил; а второе твое письмо их и впрямь насмешило больше, нежели первое. Если бы новоиспеченный любовник не боялся, что может стать жертвой собственной писанины, так как, очевидно, догадывался о тщеславии и ветрености своей возлюбленной, ты получил бы, несомненно, еще второе и третье послание; а того гляди, дошло бы до четвертого и пятого. Вот как потешалась над тобой сия мудрая и доблестная дама со своим недоумком любовником. И там, где ты надеялся обрести любовь и отраду, тебя ждало только осмеяние и презрение.
От всего увиденного и услышанного пришел я в сильнейшее негодование, не за тебя, ибо ты мне был еще почти незнаком, но попросту оттого, что подобное безобразие невозможно было спокойно терпеть, и удалился, исполненный гнева и отвращения. Тебе же, как видно, все стало известно, но не из уст доброжелателя, а из сплетен глупых и злых людей. Поэтому то немногое, что ты понял, довело тебя до отчаяния. А что бы с тобой сталось, когда бы твой больной рассудок постиг все, как оно было на деле? Уверен, что ты, не долго думая, накинул бы себе веревку па шею. Остается пожелать, чтобы веревка в таком случае оказалась крепкой и выдержала тебя, не то ты сорвался бы и остался жив, и поделом тебе было бы за все грехи! Но если бы у тебя тогда хватило ума и здравого смысла и ты бы сам додумался до всего, что теперь открыл тебе я, а еще ранее могла бы при желании с твоей стороны подсказать твоя наука, ты бы посмеялся, видя, что женщина эта не исключение среди других; надеюсь, ты вскоре так и поступишь, и это будет вполне разумно.
Все, что было сейчас говорено, касалось первой половины твоих сетований, теперь скажу то же о второй; кабы ты поразмыслил над женской суетностью, ты вспомнил бы собственные слова, не раз тобой повторенные (а говорил ты, что женщины всего более гордятся, когда хвалят их красоту, и для этого они из кожи вой лезут, и чем больше глаз на них уставится, тем они считают себя красивей, доверяя скорее числу поклонников, нежели собственному зеркалу), и ты бы сообразил, что вовсе ей не противен, а напротив, твои влюбленные взгляды весьма ей приятны. А так как женщинам нежелательно, чтобы лестное для них внимание оставалось для других незамеченным, она и указала на тебя пальцем, дабы всем подругам стало известно, что ее по-прежнему находят прекрасной и восторгаются ею и у нее все еще есть поклонник, да не кто иной, как ты, известный всем как великий знаток женских прелестей. Стало быть, указывала она па тебя с удовольствием, а не с пренебрежением. Разумеется, кто-нибудь может сказать иное: она-де хотела доказать, что посвятила себя теперь Богу и осудила жизнь, которая была ей прежде мила, а поэтому и указала на тебя пальцем, говоря: «Смотрите, как недруг господень противится моему спасению; смотрите, кого он послал, дабы сманить меня на прежний, отринутый мною путь»; либо она при этом повторяла те же слова, что говорила любовнику, когда показывала твое письмо. А еще найдется и такой, кто скажет, будто дело обстояло вовсе не так и не этак, и указала она на тебя не потому и не посему, а попросту из желания чесать язык да пустословить, до чего она превеликая охотница, так как полагает, что никто не умеет искусней вести беседу; не стало уже пищи для вранья, вот она и указала на тебя, чтобы поврать в свое удовольствие. Но какова бы ни была причина ее поступка, тебе следовало помнить непреложную истину, что у женщины нет разума и поэтому ей не дано вести себя разумно; и ты заслужил всяческое порицание за то, что, однажды увидев и полюбив ее, приписал ей, на старости ее лет, то качества, которых у нее в молодости-то не было от природы и не прибавилось от жизненных испытаний, а именно — разум и возможность поступать разумно. Следовательно, ты неверно судил и о ней, и о себе, а потому сам виноват в своих тяжких горестях.
