Мигель де Сервантес Сааведра - Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский
Однако ж автор этой истории, несмотря на то, что он со всею любознательностью и усердием допытывался, какие именно деяния совершил Дон Кихот во время третьего своего выезда, так и не мог обнаружить на сей предмет каких-либо указаний, – по крайней мере, в летописях подлинных; только в изустных преданиях Ламанчи сохранилось воспоминание о том, что, выехав из дому в третий раз, Дон Кихот побывал в Сарагосе и участвовал в знаменитых турнирах, которые в этом городе были устроены, и там с ним произошли события, достойные его неустрашимости и светлого ума. О смерти его и кончине также ничего не удалось узнать, и так бы автор ничего не знал и не ведал, когда бы счастливый случай не свел его с одним престарелым лекарем, обладателем свинцовой шкатулки, найденной, по его словам, среди развалин какой-то древней часовни, которую восстанавливали; и вот в этой-то самой шкатулке оказались пергаменты, на которых готическими буквами были написаны испанские стихи, в коих содержались сведения о многих подвигах Дон Кихота, о красоте Дульсинеи Тобосской, о наружности Росинанта, о верности Санчо Пансы и о погребении самого Дон Кихота, а также несколько эпитафий и похвальных стихов нраву его и обычаю. И те из них, которые удалось прочитать и разобрать, правдолюбивый автор этой новой и доселе невиданной истории здесь приводит. При этом за огромный труд, который пришлось положить на розыски и копанье в архивах Ламанчи, дабы вытащить помянутую историю на свет божий, автор не требует от своих читателей никакой другой благодарности, кроме того, чтобы они отнеслись к ней с таким же доверием, с каким люди здравомыслящие относятся к рыцарским романам, которые пользуются ныне таким успехом: это вполне вознаградит и удовлетворит его и подвигнет на то, чтобы извлечь и разыскать другие, если и не столь правдивые, то, во всяком случае, не менее занятные и увлекательные.
Вот первые слова пергамента, обнаруженного в свинцовой шкатулке.
АКАДЕМИКИ ИЗ АРГАМАСИЛЬИ, МЕСТЕЧКА В ЛАМАНЧЕ, НА ЖИЗНЬ И НА КОНЧИНУ ДОБЛЕСТНОГО ДОН КИХОТА ЛАМАНЧСКОГО HOC SCRIPSERUNT[289]
Эпитафия
Скиталец, словно Грецию – Язон[290],
Прославивший ламанчские пределы;
Чудак, чей ум, как флюгер заржавелый,
И ветрен был, и столь же изощрен;
Певец, меж виршеплетов всех времен,
Быть может, самый тонкий и умелый;
Боец, настолько яростный и смелый,
Что до границ Катая[291] славен он;
Тот, кто, затмив собою Амадисов,
Гигантов, словно карликов, сражал;
Тот, кто был даме предан всей душою;
Тот, кто, вселяя зависть в Бельянисов,
Верхом на Росинанте разъезжал,
Почиет под холодной сей плитою.
Сонет
Ты, кто узрел сей толстогубый рот,
Внушительную стать и лик курносый,
Знай: это Дульсинея из Тобосо,
Которою пленился Дон Кихот.
О ней мечтал он ночи напролет,
Монтьеля травянистые откосы
И Сьерры Негры[293] голые утесы
Исхаживая, пеший, взад-вперед,
В чем Росинант повинен… О светила!
Зачем судили вы, чтоб в цвете лет
С обоими произошло несчастье?
Ее красу от нас могила скрыла,
А он, хотя узнал о нем весь свет,
Погублен ложью, завистью и страстью.
Сонет
На тот алмазный трон, где столько лет
Марс восседал, от крови весь багровый,
Взошел Ламанчец и рукой суровой
Над миром поднял стяг своих побед.
В столь грозные доспехи он одет,
Столь остр его клинок, разить готовый,
Что новый сей герой в манере новой
Быть должен новой музою воспет.
Британию до звезд во время оно
Отвага Амадиса вознесла,
Его сынами греки знамениты;
Но днесь Кихот введен во храм Беллоны[294],
И гордая Ламанча превзошла
Владенья грека и отчизну бритта.
Его дела не могут быть забыты:
Ведь Росинант – и тот таких коней,
Как Брильядор[295] с Баярдом[296], стал славней.
Сонет
Вот Санчо Панса. Хоть он ростом мал,
Но доблестью велик, и мир покуда,
В чем, если нужно, я порукой буду,
Верней оруженосца не видал.
Он возведенья в графы ожидал,
Но не дождался, что отнюдь не чудо:
С ним во вражде был свет, а свет – Иуда.
Его осла – и то б живым сглодал.
И на скотине этой безответной
За незлобивым Росинантом вновь
Потрюхал сей воитель незлобивый.
О сладкие надежды, как вы тщетны!
Вы нам на миг разгорячите кровь
И стали тенью, сном, химерой лживой.
Эпитафия
Дон Кихот, что здесь лежит,
Росинанта обладатель,
Приключений был искатель,
Был он также часто бит.
Рядом с рыцарем зарыт
Санчо Панса, малый нравный,
Но оруженосец славный.
Пусть Господь его простит!
Эпитафия
Мир навеки обрела
В сей могиле Дульсинея,
Смерть расправилась и с нею,
Хоть крепка она была.
Гордость своего села,
Не знатна, но чистокровна,
В Дон Кихоте пыл любовный
Эта скотница зажгла.
Вот и все стихи, какие нам удалось разобрать; в остальных же буквы были попорчены червями, вследствие чего пришлось передать их одному академику, дабы он прочитал их предположительно. По имеющимся сведениям, он этого добился усидчивым и кропотливым трудом и, в надежде на третий выезд Дон Кихота, намеревается обнародовать их.
Forse altri cantera con miglior plettro[297].
Конец первой части
Часть 2
ПОСВЯЩЕНИЕ ГРАФУ ЛЕМОССКОМУ[298]
Посылая на днях Вашему сиятельству мои комедии, вышедшие из печати до представления на сцене[299], я, если не ошибаюсь, писал, что Дон Кихот надевает шпоры, дабы явиться к Вашему сиятельству и облобызать Вам руки. А теперь я уже могу сказать, что он их надел и отправился в путь, и если он доедет, то, мне думается, я окажу этим Вашему сиятельству некоторую услугу, ибо меня со всех сторон торопят как можно скорее его прислать, дабы прошли тошнота и оскомина, вызванные другим Дон Кихотом[300], который надел на себя личину второй части и пустился гулять по свету. Но кто особенно, по-видимому, ждет моего Дон Кихота, так это великий император китайский[301], ибо он месяц тому назад прислал мне с нарочным на китайском языке письмо, в котором просит, вернее сказать умоляет, прислать ему мою книгу: он-де намерен учредить коллегию[302] для изучения испанского языка и желает, чтобы оный язык изучался по истории Дон Кихота. Тут же он мне предлагает быть ректором помянутой коллегии. Я спросил посланца, не оказало ли мне его величество какой-либо денежной помощи. Тот ответил, что у его величества и в мыслях этого не было.
«В таком случае, братец, – объявил я, – вы можете возвращаться к себе в Китай со скоростью десяти, а то и двадцати миль в день, словом, с любой скоростью, мне же не позволяет здоровье в столь длительное пускаться путешествие, и мало того, что я болен, но еще и сижу без гроша; однако же что мне императоры и монархи, когда в Неаполе есть у меня великий граф Лемосский, который без всяких этих затей с коллегией и ректорством поддерживает меня, покровительствует мне и оказывает столько милостей, что большего и желать невозможно».
На этом я с посланцем простился, и на этом я прощаюсь и с Вашим сиятельством, давая обещание преподнести Вам Странствия Персилеса и Сихизмунды[303], книгу, которую я Deo volente[304] спустя несколько месяцев закончу, каковая книга, должно полагать, будет самой плохой или же, наоборот, самой лучшей из всех на нашем языке писанных (я разумею книги, писанные для развлечения); впрочем, я напрасно сказал: самой плохой, ибо, по мнению моих друзей, книге моей суждено наивозможного достигнуть совершенства. Возвращайтесь же, Ваше сиятельство, в желанном здравии, и к тому времени Переилес будет уже готов облобызать Вам руки, я же, слуга Вашего сиятельства, припаду к Вашим стопам. Писано в Мадриде, в последний день октября тысяча шестьсот пятнадцатого года.
Слуга Вашего сиятельства
Мигель де Сервантес СааведраПРОЛОГ К ЧИТАТЕЛЮ
Господи боже мой! С каким, должно полагать, нетерпением ожидаешь ты, знатный, а может статься, и худородный, читатель этого пролога, думая, что найдешь в нем угрозы, хулу и порицания автору второго Дон Кихота, который, как слышно, зачат был в Тордесильясе, а родился в Таррагоне[305]! Но, право же, я тебе этого удовольствия не доставлю, ибо хотя обиды и пробуждают гнев в самых смиренных сердцах, однако ж мое сердце составляет исключение из этого правила. Тебе бы хотелось, чтобы я обозвал автора ослом, дураком и нахалом, но я этого и в мыслях не держу: он сам себя наказал, ну его совсем, мне до него и нужды нет. Единственно, что не могло не задеть меня за живое, это что он назвал меня стариком и безруким, как будто в моей власти удержать время, чтобы оно нарочно Для меня остановилось, и как будто я получил увечье где-нибудь в таверне, а не во время величайшего из событий[306], какие когда-либо происходили в век минувший и в век нынешний и вряд ли произойдут в век грядущий. Если раны мои и не красят меня в глазах тех, кто их видел, то, во всяком случае, возвышают меня во мнении тех, кто знает, где я их получил, ибо лучше солдату пасть мертвым в бою, нежели спастись бегством, и я так в этом убежден, что, если бы мне теперь предложили воротить прошедшее, я все равно предпочел бы участвовать в славном этом походе, нежели остаться невредимым, но зато и не быть его участником. Шрамы на лице и на груди солдата – это звезды, указывающие всем остальным, как вознестись на небо почета и похвал заслуженных; также объявляю во всеобщее сведение, что сочиняют не седины, а разум, который обыкновенно с годами мужает. Еще мне было неприятно, что автор называет меня завистником и, словно неучу, объясняет мне, что такое зависть; однако ж, положа руку на сердце, могу сказать, что из двух существующих видов зависти мне знакома лишь зависть святая, благородная и ко благу устремленная, а значит, и не могу я преследовать духовную особу[307], да еще такую, которая состоит при священном трибунале; и если автор в самом деле говорит о лице, которое имею в виду я, то он жестоко ошибается, ибо я преклоняюсь перед дарованием этого человека и восхищаюсь его творениями, равно как и той добродетельной жизнью, какую он ведет неукоснительно. Впрочем, я признателен господину автору за его суждение о моих новеллах: хотя они, мол, не столь назидательны, сколь сатиричны, однако же хороши, а ведь их нельзя было бы назвать хорошими, когда бы им чего-нибудь недоставало.
