Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Что за женщина жила
(Бог ее помилуй!) —
Не добра и не верна,
Жуткой прелести полна,
Но мужчин влекла она
Сатанинской силой.

Да, мужчин влекла она
Даже от Сен-Джаста,
Ибо Африкой была,
Южной Африкой была,
Африкой — и баста!

В реках девственных вода
Напрочь пересохла,
От огня и от меча
Стала почва горяча,
И жирела саранча,
И скотина дохла.

Много страсти сберегла
Для энтузиаста,
Ибо Африкой была,
Южной Африкой была,
Африкой — и баста!

Хоть любовники ее
Не бывали робки,
Уделяла за труды
Крохи краденой еды,
Да мочу взамен воды,
Да кизяк для топки.

Забивала в глотки пыль,
Чтоб смирнее стали,
Пронимала до кости
Лихорадками в пути,
И клялись они уйти
Прочь, куда подале.

Отплывали, но опять,
Как ослы, упрямы,
Под собой рубили сук,
Вновь держали путь на юг,
Возвращались под каблук
Этой дикой дамы.

Все безумней лик ее
Чтили год от года, —
В упоенье, в забытьи
Отрекались от семьи,
Звали кладбища свои
Алтарем народа.

Кровью куплена твоей,
Слаще сна и крова,
Стала больше, чем судьбой,
И нежней жены любой —
Женщина перед тобой
В полном смысле слова!

Встань! Подобная жена
Встретится нечасто —
Южной Африке салют,
Нашей Африке салют,
Нашей собственной салют
Африке — и баста!

Как уцелеть под бороной —
Известно жабе лишь одной;
Однако бабочка с высот
Советы жабе подает.

Член Парламента Пэджет был говорлив и брехлив,
Твердил, что жара индийская — «азиатский Солнечный Миф».
Месяца на четыре он приперся к нам в ноябре,
Но я был жесток, я сказал: уедешь лишь в сентябре.

В марте запел кокил[3]: Пэджету горя нет,
Отдыхая, зовет меня «Чванный брахман», «дармоед»,
Позже — розы стали цвести. Был гость весьма вдохновен,
Утверждал, что жара безвредна — Пэджет, парламентский член.

Привязалась в апреле потница: зноем дохнуло с небес.
Москиты, песчаные осы знали: Пэджет — деликатес.
Опухшее и пятнистое, прибитое существо!
Опахала братьев-арийцев мало спасали его.

В мае бури пошли пылевые; Пэджет совсем приугас,
Прелести нашего климата вкушая за часом час.
Пиво хлебал дней десять — и дохлебался, подлец;
Лихорадку схватил небольшую — решил, что «уже конец».

В июне — дизентирия, вещь простая для наших мест.
Согнулся осанистый Пэджет, стал говорить про отъезд.
Слова «дармоед», «брахман» — не были больше в ходу,
Он дивился тому, что люди выживают в таком аду.

Трясучку схватил в июле, сущие пустяки.
Пэджет сказал: от холеры помирать ему не с руки,
Ныл про «восточную ссылку», вспоминал со слезами семью,
Но я-то почти семь лет уже не видел мою.

Однажды — всего-то сто двадцать, знаем такую жару! —
В обморок хлопнулся Пэджет, с трудом плетясь по двору.
Пэджет, клятвопреступник, сбежал, вполне изучив
На собственной шкуре, на практике — что такое «Солнечный Миф».

Я его проводил с усмешкой, но был душою жесток:
Сколько же дурней пишет, что рай на земле — Восток.
Да притом еще и пытается править в такой стране…
Еще одного такого пошли, о Господи, мне!

«Болезней в Хезабаде, Бинкс,
Все меньше! Как же так?»
«О, чистота сортирных труб
Есть высшее из благ!
Я это осознал навек!» —
Сказал честнейший человек.

Под вечер в августе, в костюм белейший мой одет,
Я объезжал наш Хезабад: прогулка не во вред.
Вруд мой уэльский жеребец увидел: мчится слон,
Он ждет супружеских утех — и скачет под уклон!

Слон без погонщика! И я решил, судьбу кляня,
Что за слониху этот слон решил принять меня.
К чему такая встреча мне? Чтоб не терять лица,
Я в город повернул скорей, хлестнувши жеребца.

Коляска затрещала вдруг, и проклял я судьбу:
Уэльсец вытяхнул меня — в сортирную трубу,
Затем последовал удар: с трудом припомяну
Моей коляски бедной хруст, доставшейся слону.

Дыша миазмами во тьме, я понял, что погиб;
В коллектор главный я пополз, над ухом чуя хрип:
В четыре фута у трубы должна быть ширина, —
Лишь дюйм — от головы моей до хобота слона.

Слон все ревел, и я в трубе запуган был весьма,
Но глубже влезть уже не мог в густой затор дерьма.
Со страха мерз я и стоял, судьбу свою кляня, —
А слон все так же норовил добраться до меня.

Хоть он промазал — мне с тех пор досталась седина.
Потом погонщик прибежал и отогнал слона.
Я двинул в городской совет и даже не был груб:
Я предъявил себя — и нет с тех пор забитых труб.

Вы верить можете в дренаж, — мол, все пробьет само,
Покуда вы, как стебелек, не въежитесь в дерьмо.
Я — верю только в чистку труб…
К здоровью путь — прямой:
Пусть, кто не верит, повторит печальный опыт мой.

На Узкий Путь Ты пролил свет,
До Дня Суда — через Тофет[4].
«Язычников» храни от бед
Пред Буддою в Камакуре.

Здесь тоже Путь, хотя не Твой,
В нем тоже светоч мировой,
Наставник бодхисатв живой —
Он, Будда из Камакуры.

Он чужд и страсти и борьбе,
Он и не знает о Тебе, —
Не восставляй препон судьбе
Его детей в Камакуре!

Он европейцам не грозит,
Пусть от курильниц дым скользит,
Смывая страх и мелкий стыд
Молящихся в Камакуре.

Постигнешь, гордость отреша,
Сколь эта вера хороша, —
Тебе откроется Душа
Востока — здесь, в Камакуре.

Да — речь Ананды на устах:
О воплощеньях в рыб и птах,
Учитель здесь — во всех мечтах,
И сладок ветр в Камакуре.

От золотых, прикрытых век
Не скрыто: век сменяет век,
Но Лотос — воссиял навек
От Бирмы до Камакуры.

И слышен в воздухе густом
Тибетских барабанов гром;
Звучит: «Ом мани падме ом»[5]
Всем странам из Камакуры.

Бенарес — не уберегли,
Бодхгайя древняя — в пыли,
Грозить враги теперь пришли
И Будде и Камакуре.

Среди туристов, суеты —
Руина злата, нищеты,
О, как в себя вмещаешь ты
Великий смысл, Камакура[6]?

Моленья длятся и поднесь.
Задумайся и строго взвесь:
Не Бог ли облачился здесь
В златую плоть, в Камакуре?

Когда хоронят короля
Тоскуя и скорбя, —
Печалью полнится земля,
Приемля прах в себя.
Конечно, каждый должен пасть,
У всех судьба одна:
Но Власть обречена во Власть
И жить обречена.

Он вдаль смотрел, поверх голов,
Сквозь время, сквозь года,
Там в муках из его же слов
Рождались города;
Лишь мыслью действуя благой —
Сколь мал бы ни был срок, —
Один народ в народ другой
Преобразить он мог.

Он кинул свой прощальный взор
На цепь минувших лет,
Через гранит, через простор,
Что солнцем перегрет.
Отвагою души горя,
Герой рассеял тьму,
Тропу на север проторя
Народу своему.

Доколь его достало дней
И не сгустилась мгла —
Империя слуги верней
Найти бы не смогла.
Живой — Стране был отдан весь,
Теперь — Господь, внемли! —
Его душа да станет здесь
Душой его земли!