Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Если в нашем кочевье объявится мудрый ар-раид{283},
Кто в награду его не приветит и не обласкает?

Он сказал бы: «Вот земли, где колос недугом чреват,
Где в колодцах отрава и влага источников — яд.

Здесь мучительна жизнь. Как ни бились бы вы, все едино,
Вам не будет пощады. Взыскуйте иного притина.

Уходите отсюда! Примите разумный совет,
Ибо здесь не бывает ни часа без горя и бед.

Ускоряйте шаги! Путь спасения вам не заказан.
Правду я говорю, — я веревками кривды не связан».

В обиде я на жизнь иль не в обиде,
Но смерть свою приму я, ненавидя.

В ожесточенье ждет моя природа
Ее неотвратимого прихода.

Но я столь грозной силе не перечу
И терпеливо движусь ей навстречу.

Уйду — и все несчастья и тревоги
Останутся на жизненной дороге.

Я — как пастух, покинутый в пустыне,
Забочусь о чесоточной скотине.

Как дикий бык, лишенный прежней мощи,
Ищу губами хоть травинки тощей.

Но вскоре у забвения во власти
Я распадусь на составные части.

Не знаю дня такого, чтобы тело
Помолодело, а не постарело.

И у меня, о дети Евы, тоже
Проходит страх по ежащейся коже.

Непритуплённый меч, готовый к бою,
Навис и над моею головою.

Удар меча тяжел, но смерть в постели,
А не в сраженье во сто раз тяжеле.

С природой нашей вечное боренье
Приводит разум наш в изнеможенье.

Я заклинаю: встань, жилец могилы,
Заговори, мой брат немой и хилый.

Оповести неопытного брата —
Какими хитростями смерть богата?

Как птичью стаю сокол бьет с налета,
Так на людей идет ее охота.

Как волк бродячий режет скот в загоне,
Так смерть — людей в юдоли беззаконий.

Ее клеймо — на стае и на стаде,
Она не слышит просьбы о пощаде.

Я думаю, все небо целокупно
У смерти под рукою неподкупной,

Настань их время — звезд не сберегли бы
В своих пределах ни Весы, ни Рыбы.

Все души зрит ее пустое око
Меж точками заката и востока.

Подарком не приветив человека,
Смерть входит в дом араба или грека.

И, радуясь, не отвращает лика
От смертной плоти цвета сердолика.

Она — любовь. У любящих в природе
Пренебреженье к прежней их свободе.

Ушедших не тревожит посетитель:
Удалена от мира их обитель.

И я гордился черными кудрями,
Как вольный ворон черными крылами.

Но жизнь прошла, и старость поразилась:
Как в молоко смола преобразилась?

Бурдюк с водой — и ничего иного
Нет у меня для странствия ночного.

Рассудок запрещает греховные поступки,
Но к ним влечет природа и требует уступки.

В беде житейский опыт не может нам помочь:
Мы доверяем кривде, а правду гоним прочь.

Я мог на горе им увлечь их за собою
Дорогой истины иль близкой к ней тропою.

Мне надоел мой век, я веку надоел.
Глазами опыта я вижу свой удел.

Когда придет мой час, мне сам собою с плеч
Седую голову снесет индийский меч.

Жизнь — верховой верблюд; мы держимся в седле,
Пока воровка смерть не спрячет нас в земле.

Аль-мутакарибу{284} подобен этот мир,
И на волне его я одинок и сир.

Беги, утратив цель! С детьми Адама связь
Наотмашь отруби, живи, уединясь!

Сражайся иль мирись, как хочешь. Друг войны
И мирной жизни друг поистине равны.

Лучше не начинайте болтать о душе наобум,
А начав, не пытайте о ней мой беспомощный ум.

Вот прощенья взыскав, человек многогрешный и слабый
Носит крест на груди иль целует устои Каабы{285}.

Разве скину я в Мекке невежества душный покров
Средь паломников многих из разноязыких краев?

Разве чаша познанья для уст пересохших найдется
У паломников йеменских, не отыскавших колодца?

Их пристанища я покидаю, смиренен и тих,
Чести их не задев, не унизив достоинства их.

Молока не испив, ухожу, и погонщикам стада
Слова я не скажу, будто мне молока и не надо,

И в могиле меня обоймет утешительный плен,
Не разбудит в ночи завывание псов и гиен.

Тьмы рабов у тебя, ты несметных богатств обладатель,
Но не рабской неволей ты столь возвеличен, Создатель!

Сколько было на свете красавиц, подобных Плеядам,
А песок и для них обернулся последним нарядом.

Горделива была, отворачивалась от зеркал,
Но смотреть на нее — другу я бы совета не дал.

Поистине, восторг — души моей природа,
Я лгу, а ложь душе — напиток слаще меда

Есть у меня господь, и, если в ад сойду,
Он дьяволу меня терзать не даст в аду

И жить мне повелит в таких пределах рая,
Где сладкая вода тенет, не убывая.

Тогда помои пить не мне в аду на дне,
Смолу на темя лить никто не будет мне.

Человек — что луна: чуть свеченье достигнет предела,
Начинает истаивать белое лунное тело.

Люди — что урожай: снятый, он возрождается в поле
И, волнуясь, как прежде, сдается жнецу поневоле.

Не на пользу ли нам расточения вечное диво?
Мускус благоуханней, растертый рукой терпеливой.

Мы на неправде сошлись и расстались, и вот — на прощание
Понял я нрав человека: его драгоценность — молчание.

Лжет называющий сына: «Живущий». Зато никогда еще
Не был правдивее тот, кто ребенка назвал: «Умирающий».

Мы сетуем с утра и жизнь спешим проклясть:
Разуверением чревата наша страсть.

Для каждого из нас у жизни есть в запасе
Обиды, бедствия и горечь в каждом часе.

Двух царств поборники сошли во прах, и вот
Нет больше этих царств. Нам только смерть не лжет.

Развей мирскую жизнь иль на нее не сетуй.
Но редко следуют разумному совету.

Во избежание неисчислимых бед
Не торопись бежать красавицам вослед.

А если на тебя призывно поглядели,
Пускай истает взор на полпути до цели.

Не взять бы людям в толк, что ты — гроза сердец
И что средь женщин ты — как волк среди овец.

Закроем свой Коран, когда под чтенье это
Все громче в памяти звучат заботы света.

Твой голос — вопль самца, зовущего газель,
Откочевавшую за тридевять земель.

Надежней женщины для достиженья славы
Ночной поход, верблюд, булат и подвиг правый.

Четыре качества соединились в нас,
Но смерть расторгнет их, когда настанет час.

Превозносил бы ты, когда бы цену знал им,
Людей, умеющих довольствоваться малым.

Учись и на челе величья различать
Корыстолюбия позорную печать.

Два полчища — надежд и разочарований
Глумятся над людьми, рубясь на поле брани.

Как быстрых молний блеск — времен поспешный бег,
И только миг живет на свете человек.

Блюсти законы дней ленивым неохота,
И пятницей для них становится суббота.

О, сколько раз мне слал рассвет свои лучи
В тот час, когда в домах не брезжит ни свечи!

Когда же наконец подымется с постели
Тот, у кого глаза от снов остекленели?

Без смысла засухи терзали грудь земли,
А тучи на луга дождей не привели,

Как будто господа ни горлица, ни роза
Не хвалят, как псалмов рифмованная проза.

Того, кто любит жизнь, одни страданья ждут,
Беду к его беде прибавит тяжкий труд.

И разум говорит: не верь надежде ложной,
К началу прошлых дней вернуться невозможно.

А если бодрствовать тебе запрещено,
Вот ложе: спи в земле! Другого не дано.

Мирская жизнь — мираж, и пусть ее обманы
Не выпьют по глотку твой разум богоданный.

За днем приходит ночь: жизнь — пестрая змея,
И жало у нее острее лезвия.

Порывы юности дряхлеют понемногу,
Мы сдержанность берем в дальнейшую дорогу.

Благоразумия спасительная власть
Поможет усмирить бунтующую страсть.

Живые существа от века скорбь тиранит,
Она крылом своим с налету насмерть ранит.

Напиток бытия испробовать спеша,
Захлебывается взалкавшая душа.

Хоть сердце в глубине к посеву не готово,
С наружной стороны взошли побеги слова.

Хоть и сгущается томительная тень,
Порой благую весть приносит новый день.

Касыда иногда родится от обиды,
И вопль минувших дней звучит в стихах касыды.

Дряхлеет человек, слабеет с жизнью связь,
И смерть удар ему наносит, притаясь.

Потише говори и в раздраженье духа:
Чем громче голос твой, тем тягостней для слуха.

Под власть небытия страшимся мы подпасть,
Но, может быть, не столь опасна эта власть?

Любовью к жизни плоть от смерти не спасется:
Жена безлюбая о муже не печется.

Душа в смятении латает жизнь свою;
В заплатах толку нет могилы на краю.

Безбожным тягостно молитвенное бденье,
Для них — что груз горы, коленопреклоненье.

Несет клеймо греха вершитель черных дел.
Сверкающий добром избрал благой удел.

Где красота страны, что нас очаровала?
А ведь она была уродлива сначала!

Ты пламени хоть раз касался ли рукой?
Пойми, что боль твоя хранит его покой.

Быть может, в темноте меняет суть природа,
И обитает ночь близ солнца в час восхода.