Дочь Сугавара-но Такасуэ - Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина
В ответ прислали:
К долине Реки Небесной
И наши сердца влекутся —
Свой обычай мы позабудем
И повесть любви печальной
Нынче тебе откроем.
Тринадцатого дня того же месяца вечер был очень ясный, без единого облачка, луна сияла. Заполночь, когда все в доме уже спали, мы сидели на открытой веранде, и сестра, отрешённо глядя на небо, спросила меня: «А если бы я сейчас улетела и пропала неведомо где, что бы ты почувствовала?» Увидев по моему лицу, что я напутана, она заговорила о других вещах, смеялась и была весела.
Возле соседнего дома в это время остановилась карета, сопровождаемая глашатаем, и оттуда позвали: «Оги-но Ха! Метёлочка мисканта!» — однако никто не ответил Устав звать, заиграли на флейте, причём очень искусно, а после этого удалились.
Звуки флейты —
Ты слышишь? —
Совсем как ветер осенний.
Но отчего же мискант
Не шелестит приветно?
Так я сложила, а сестра на это: «И в самом деле!» — и тоже сложила:
Не дождавшись, пока отзовётся
Тот мискант Оги-но Ха,
Флейта звучать перестала,
Мелодию оборвала —
Было в музыке мало чувства!
Вот так мы просидели всю ночь до самого рассвета, и легли спать, когда уже наступило утро.
На следующий год в четвёртую луну, приблизительно в полночь, в нашем доме случился пожар, и кошка, которую мы считали дочерью Советника и так берегли, тоже сгорела. Из-за того, что она, бывало, на зов: «Госпожа дочь Советника!» — тут же являлась и с понимающим видом мяукала, даже отец говаривал: «Очень трогательно, на редкость! Расскажу, пожалуй, господину Советнику…» Мне очень жаль о ней вспоминать, она была такая чудесная!
* * *Прежний наш дом был просторный, и хоть стоял на отшибе, словно в лесу, зато когда приходила пора сакуры или осенних клёнов, вид был не хуже, чем на склонах окрестных гор. Ни в какое сравнение не шло наше новое жилище: тесно, ничего похожего на сад, ни деревца, — настолько безрадостно, что когда из усадьбы напротив ветер доносил аромат цветущих слив (а там цвели вперемежку и красные, и белые), я без конца вспоминала мой родимый дом, такой привычный и дорогой сердцу:
Ветерок благоуханный
Долетает от соседа,
Им — не надышусь!
Но милей мне другая слива,
Она росла у крылечка…
* * *
В тот год, в первый день пятой луны умерла родами моя сестра. С детства меня глубоко затрагивала даже смерть совсем посторонних людей, а тут… Нет слов, чтобы выразить, как я жалела её, горевала, и в каком была отчаянии. Матушка и все остальные находились возле покойной, а я взяла двух маленьких детей, оставшихся после сестры, положила одного малыша справа от себя, другого слева, потом заметила, что сквозь щели ветхой дощатой постройки льётся лунный свет и падает прямо на лицо ребёнка — я знала, что это очень нехорошо и прикрыла его рукавом, а второго придвинула ещё ближе к себе — и так лежала и думала, думала без конца…
Миновал приличествующий срок, и от наших родственников пришло письмо: «Покойная просила непременно для неё сыскать это, но как мы ни пытались, в то время никак было не найти, а теперь нам один человек это прислал — как жаль…» Вместе с письмом прислали повесть «Принц, который любил мертвую»[54] — да, поистине, жаль… В ответ я написала им:
Она его так искала!
Вот он, этот «Мертвец»,
Не похоронен в хламе…
Но только зачем — ей,
Чьё тело укрыто мхами?
Кормилица сестры говорила: «Теперь зачем я здесь?» — и только плакала и плакала, она возвращалась отныне жить в свою семью. Я написала ей:
Что же, теперь
В старый свой дом ты вернёшься,
Так люди уходят…
О, расставаний боль,
Вечной разлуки скорбь!
«Ведь я же думала, ты будешь мне живой памятью об умершей!» — так, кажется, я написала ей, и ещё: «Вода в моей тушечнице замёрзла, застыли в груди и слова — там их замкну!» И в стихах:
Истекая словами,
Скользит моя кисть,
Но льдом застывают её следы.
Что остаётся навек, чтоб помнить
Тех, кто от нас ушёл?
Она мне ответила:
Безутешна
На взморье, где отмели нет,
Птица тидори.
Как ей оставить след свой
В мире этом непрочном?
Кормилица сестры ходила на её могилу и вернулась плача и плача, я ей сложила стихи:
К небу, верно, вознесся уже
Дым погребенья,
В поле нет и следа —
Взору куда устремиться
В поисках милых останков?
А моя мачеха, узнав об этом, так откликнулась:
Брела она, пути не разбирая,
Роняя слёзы.
Они ей падали под ноги
И вехами в дороге становились —
Её к могиле слёзы привели.
Люди, которые прислали повесть про принца и покойницу, так написали:
Безлюдная равнина, пустошь,
Поросшая бамбуком,
Где ни заметки, ни следа…
Скитаться там в слезах, искать могилу
Какая горькая печаль!
Когда эти стихи увидел мой брат, который в ту ночь сопровождал тело, он сложил:
Я был там и видел,
Как таял бесследно
Костра погребального дым
Его ли искать
На бамбуком поросшей равнине?
***
В ту пору, когда по нескольку дней подряд шёл снег, мне подумалось о монахине, живущей на горе Ёсино[55].
Наверное, когда метут снега,
И без того нечастый здесь прохожий
Минует Ёсино-гору и сторонится
На кручах выбитых тропинок,
Над бездной нависающих мостков.
В первый месяц Нового года объявляли о назначениях на должности, и отец пребывал в радостном предвкушении, однако всё вышло вопреки его надеждам, и от человека, испытавшего те же чувства, что и отец, пришла весточка: «Думал — ну вот, теперь уж… Не спал всю ночь, ждал рассвета — и такое разочарование!»
Я ждал рассвета, не смыкая глаз,
Но утреннего колокола звуки
Меня от грёзы пробудили,
И вот на сердце мрак такой,
Что стоит тысячи ночей осенних.
В ответ я послала:
До утренней зари
Зачем томились мы?
Ведь колокол рассветный
Бьёт не о том,
Что сбудутся надежды.
* * *
На исходе четвёртой луны мне понадобилось отправиться в Восточные горы[56]. По дороге можно было любоваться полями: и делянки для рассады, залитые водой, и засаженные уже участки нежно зеленели, и это было очень трогательно. Горы оказались очень неприветливы, чудилось, будто они обступают тебя всё теснее, и от этого вечерами было немного не по себе, одиноко и неприютно, а птица куина отчаянно выстукивала свою песню[57].
Кто-кто-кто?
У дверей раздаётся
Песня птички куина
Кто же ещё в эту пору глухую
Горной тропою придёт?
Поскольку гора Рёдзэн находилась поблизости, я отправилась туда на поклонение[58] и помолилась там, но путь был тяжёл, и пришлось зайти к каменному колодцу возле горной кумирни. Одна из моих спутниц, зачерпнув воду рукой, пила из пригоршни, а потом сказала «Наверное, это та самая вода, которой не напьёшься вдосталь?»[59]. Я в ответ произнесла:
Здесь, глубоко в горах,
Воду, что бьёт между скал,
Ты зачерпнула рукою,
Только теперь познав
Неутолимость жажды.
Та, что пила воду, ответила:
