Сёсан Судзуки - Японская новелла
“Говорят, это мятежники, а они совсем не такие страшные!” — думая так, мальчик все шел и шел, как вдруг навстречу ему показался мужчина.
Он был одет в заметно полинявшее европейское платье, на ногах у него были деревянные башмаки, за поясом — небрежно заткнутый меч в пурпурных ножнах.
Левая рука его висела на перевязи. Он шел не спеша, держа в правой руке ветку только что расцветшей вишни.
Обернувшись на оклик мужчины, точившего меч перед какой-то лавчонкой, он поднес ветку к самому его носу, перебросился с ним двумя-тремя словами и расхохотался во все горло.
Тут он увидел ребенка, который в эту минуту поравнялся с ним. Мужчина подал ему ветку и, бросив со смехом: “Не трусь!”, пошел дальше.
И долго еще детская рука сжимала эту вишневую ветку, пока в конце концов не бросила ее в речушку, недалеко от дороги...
Тот мальчик — я, пишущий сейчас эти строки. А кто был мужчина с пурпурными ножнами, давший мне ту ветку? Что сталось с ним? Этого мне не узнать. Однако теперь, по прошествии двадцати лет, каждый раз, когда я вижу цветы вишни, образ того человека с пурпурными ножнами является откуда-то и смутно встает передо мной.
БРАТЬЯ
На станции железной дороги в Уцуномия было еще темно.
Я ехал с экспедицией к месту извержения вулкана Адзума. Раздался первый звонок, зажглись огни. Внезапно под окном вагона послышались голоса спорящих людей.
Я открыл окошко.
На платформе стояли двое. Одному из них можно было дать лет сорок с небольшим; бледное лицо с выпирающими скулами, бегающие глаза, тонкие губы; со щек к подбородку спускалась клочковатая борода, дней пять не бритая. На нем была старая шапка блином, ватное кимоно и фартук. В руках он держал сверток, завернутый в фуросики39.
Другому было на вид около тридцати пяти лет. Темное безбровое лицо в рябинах, толстые губы, глаза под тяжелыми веками сверкают как молнии. Одет он был в рабочую куртку с вязаным воротом и в соломенные сандалии на босу ногу.
Неожиданно тот, что держал сверток, вскочил в вагон. Рябой, растерявшись, вцепился ему в рукав, но тот выдернул руку. Тогда он ухватился за сверток.
— Что ты делаешь?
— Ладно! Думаешь, дам тебе улизнуть?
Рябой заскрипел зубами; он пытался выдернуть сверток.
С разных сторон сбежались станционные служащие.
— Что здесь такое? Что случилось?
В окнах вагонов замелькали лица любопытных.
— Он — вор. Не вернул взятую вещь и собирается улизнуть! — Не сказав, а прорычав эти слова, рябой с силой дернул сверток к себе.
Стоявший в вагоне пошатнулся.
— Да отпусти же! — крикнул он. — Ведь сказано тебе: приеду — все как-нибудь улажу. Господа, здесь есть обстоятельства... Ну, пусти же!
— Да, как же! Вечно ты врешь, изворачиваешься! Обманщик! Скотина!
Раздался второй звонок.
Появился начальник станции, подошел полицейский.
— Что здесь случилось?
— Что такое? Вы всем мешаете!
— Нет, послушайте, тут такой пустяк...
— Совсем не пустяк! Обманщик! Скотина! Вор!..
— Да замолчишь ты?!
Голоса становились все громче, люди теснились у вагона. Полицейский силой оттащил рябого. Рябой обернулся:
— Ну помни же! Ни брата, никого у тебя больше нет, скотина! Дерьмо ты, а не брат! Обманщик!..
Глаза у него горели; закусив губы, он пошел за полицейским.
Так, значит, это были братья?!
Меня невольно охватила дрожь.
Взоры всех пассажиров в вагоне были прикованы к человеку со свертком, усевшемуся как раз напротив меня.
Он растерянно оглядывался кругом.
— Фу-у... Вот так брат! Из-за какого-то пустяка опозорил меня перед людьми!..
Шепча эти слова, он затянул у себя на коленях развязавшиеся углы злополучного свертка. Руки у него тряслись.
В вагоне было тихо. Никто не сказал ни слова.
ДВЕСТИ ИЕН
С дуба, глухо стукнув, упал желудь. Еще не успело замолкнуть легкое эхо, как на веранде неожиданно появился человек; это был мужчина, не достигший тридцати лет. Рубец от старой раны белел на его небольшом носу. В гэта на низких подставках и в платье из полосатой ткани он походил на мелкого торговца. Глазные впадины были темны, как вечернее небо.
— Выслушайте меня, мне это непременно нужно... — задыхаясь, начал он, едва войдя в помещение. — Я несчастен, и причиной этому жена... Вы поймете, если я расскажу вам...
Вначале он отрывисто ронял слова, но постепенно овладел собой и, облегчая переполненное сердце, стал горячо говорить.
Оказалось, что он — житель префектуры Сайтама, его воспитали приемные родители. Начал торговать шелковичными коконами, но прогорел и родителей довел до разорения. Где он только не пытался поправить свои дела — жил в Корее, оттуда перебрался в Маньчжурию, в Аньдун. Здесь занялся лесным делом, нашел себе и жену. Некоторое время семья жила в Аньдуне, но обстоятельства складывались не так, как супруги ожидали, и они переехали в Далянь. Это было осенью, на следующий год после русско-японской войны.
Переехать-то они переехали, но подходящей работы не было и тут. Они влачили жалкое существование на задворках, где жили только маньчжуры, и в это время умер их единственный ребенок.
— Славная была малышка, — рассказывал он. — Ей уже исполнилось пять лет. Девочка, но очень была ко мне привязана. И когда мы жили на родине, тоже, бывало, придешь домой, мать и жена неприветливо встречают, а девочка радуется: “Папа! Папа!..” Отнесет на место мою шляпу — она часто так делала.
Она заболела воспалением легких. Я побежал к врачу, прошу его, он сказал: “Приду”, но так и не пришел. В это время она скончалась. После ее смерти у меня совсем опустились руки.
Врач, говорят, был христианином, да я ведь бедняк, потому, наверное, он и поступил с нами не по-христиански. Врач этот потом тоже потерял ребенка и, говорят, раскаивался, все повторял, что это, мол, ему в наказание за то, что так обошелся со мной.
Некоторое время он молчал, опустив глаза.
— И что же дальше?
— Ну, а дальше... Нельзя же было вечно болтаться без работы, а там была такая фирма — пожалуй, не самая большая в Даляне, но очень водная, — наверное, и вы знаете ее... Так вот, поступил я на службу в дом хозяина этой фирмы.
Ну, что тут говорить, недаром эта фирма считалась в Даляне одной из крупнейших: жизнь у них была роскошная. Кроме нас с женой, в доме служило еще пять-шесть человек. Хозяйка была славная женщина, заботилась о нас. Раз отправилась она по каким-то делам в Японию. И вот, прошло всего две недели, как уехала хозяйка, а жена моя совсем переменилась. Да моя ли это жена? Или какая-то чужая красавица? Только ничего хорошего в этой перемене не было, — выговорил он с трудом, словно давясь словами.
— Повадки у моей жены стали очень странными. Я уже заметил это и начал присматриваться. Много было такого, чего я никак не мог уразуметь. Вот приезжает хозяин на извозчике. Раздается звонок со второго этажа — жена надевает белый передник, ставит на поднос пиво и несет наверх.
А я стою под лестницей. Жена взглянет на меня уголком глаза и бежит на второй этаж. И, бывало, по часу, по два не спускается вниз. Уж я и прислушиваюсь к тому, что там делается, и потихоньку босиком пробираюсь к кабинету хозяина — у дверей подслушиваю, подглядываю в замочную скважину... Да куда там — дверь толстая-претолстая... Внутри — тишина, что они там делают — не поймешь. По правде говоря...
В голосе его послышались слезы. Сведенные вместе, черные как смоль брови задергались. Губы задрожали.
— Сколько я ни пытался прочесть что-нибудь в глазах жены, сколько ни всматривался в лицо хозяина, оставалось одно лишь подозрение, никаких доказательств я добыть не мог. Много раз я думал: не стану больше служить в таком доме. Да и жене не раз и не два я говорил об этом. Однако жена каждый раз сердилась на меня: хозяйка, мол, так заботилась о нас, как же можно оставить работу в ее отсутствие? Хочешь — отправляйся сам, куда тебе вздумается, ищи где угодно работу, — так дерзко она отвечала.
Не мог я больше терпеть.
И вот однажды я насильно вытащил жену за город, к реке, в такое место, где народу почти не бывает. Стал допытываться, что же у них там происходит, но она ни за что не хотела сказать правду. Тогда я вытащил нож, который был у меня за пазухой, и пригрозил ей: если признаешься — прощу! Будешь лгать — лишишься жизни, так и знай!
Жена изменилась в лице. Да, хозяин принудил ее, и, действительно, они совершили недозволенное — один раз, так она сказала.
— Ври больше! — закричал я. — Это у вас было не раз и не два, — я наступал на нее, и в конце концов она призналась во всем.
У него вырвался тяжелый вздох.
— После этого я написал хозяину письмо, упрекнул его за такие поступки. И вот, на следующий день он позвал меня в кабинет. “В самом деле, мы делали недозволенные вещи, — сказал он. — Но видишь, я, твой хозяин, смиренно извиняюсь перед тобой, так ты уж, пожалуйста, согласись договориться добром. А я зато позабочусь о твоем будущем, помогу тебе выбиться на дорогу. Вот, возьми для начала это, чтобы ты мог возвратиться в Японию”, — сказал он и дал мне двести иен, да, ассигнациями по десять иен; чтобы отделаться от меня, он дал эти двести иен.
