Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,
А как я тобой и собой недоволен — об этом пока молчу.

Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне!
Живым человеком ты мне явился иль чудишься в страшном сне?

Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,
А я лишь смеюсь над былой надеждой, презреннейший из невежд.

В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:
Не знаешь, по-прежнему ли ты черен иль вправду стал белокож.

Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:
Увидел я вместо ступней копыта, когда ты босой сидел.

Раздвоены пятки твои — похожи на пару ослиных копыт,
К тому же сверкаешь ты весь — как маслом, потом густым покрыт.

Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал
Стихами, кипящими скрытой насмешкой, хвалу бы тебе воздал.

Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—
Ведь даже в прочитанных мною строчках таился жестокий смех.

В то время, как ты никакого блага от слов моих не имел,
Я рад, что хоть губы твои верблюжьи как следует рассмотрел.

Таких, как ты, из краев заморских надо бы доставлять,
Чтоб успокаивать плачущих женщин — диковиной забавлять!

В чем утешенье мне найти? Ведь нет ни родины, ни дома,
Ни чаши на пиру друзей, с кем много лет душа знакома.

От века нашего хочу, — пока мой век еще не прожит,—
Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.

Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,
Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,
Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:
Их, не познавших этот мир, своею ложью он погубит.

От слез тускнеют их глаза, по в заблуждении великом
Они за мерзостью бегут, прельстясь ее лукавым ликом.

Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,
Разлука с вами — мой приют, меня измучившие люди.

Я в ваших паланкинах был, — вы мне тогда не знали цену,
Когда же от тоски умру, найти не сможете замену.

О тот, чей слух был поражен моей безвременной кончиной,—
Конечно, каждый должен стать известья скорбного причиной,

Уже не раз я был убит, — так разгласить молва спешила,—
Но вновь вставал я, и куда девались саван и могила?

Пусть этих мнимых похорон бывали даже очевидцы,—
Еще меня не схоронив, пришлось им с жизнью распроститься.

Нет, не всего достичь дано, чего желаем безрассудно:
Как часто ветр приносит то, чего совсем не хочет судно!

Увидел я, что близ тебя честнейший честь свою погубит:
Недобры пастбища твои — хорошим молоко не будет.

Тому, кого приблизил ты, одна награда — злость и скука,
Тому, кто полюбил тебя, один удел — беда и мука.

Ты гневаешься на того, кто твой подарок принимает,
И он то похвалам твоим, то оскорблениям внимает, к

Разлука разделила нас пустыней дикой и безлюдной,
Где лгут и зрение и слух, где лучшим из верблюдов трудно.

Шагая через эту степь, их ноги будут в кровь избиты,
И взмолятся суставы их, чтоб зря не мучились копыта.

Благоразумье признаю, когда в нем гордость и правдивость,
Благоразумья не хочу, когда в нем прячется трусливость.

Не стану жить на деньги тех, чья длань скупа и неопрятна,
Не стану наслаждаться тем, что на душе оставит пятна.

Сперва ночами я не спал — так тосковал с тобой в разлуке,
Потом спокойней, тверже стал, — вернулся сон, утихли муки.

Но если от любви к тебе едва я не погиб сначала,
Решенье край покинуть твой мою решимость означало.

Уж все попоны конь сносил с тех пор, как нас Фустат приветил,
Не раз и сбрую он сменил с тех пор, как нас владыка встретил.

Великодушный Абу-ль-Миск, кому мы честно присягнули
И в чьих щедротах весь Йемен и Красный Мудар потонули,—

Хоть он сдержал еще не все из благосклонных обещаний,
Но не сдержать моих надежд, моих упорных увещаний.

Он — верный, ясно видит он, что не умею лицемерить,
И все же преданность мою желает до конца проверить.

Шагали люди и до нас дорогой, что зовется — Время,
Лежало тяжко и на них судьбы мучительное бремя.

Они вкушали горечь дней — тревоги, бедствия, печали,
Хотя и радости порой кого-нибудь да посещали.

Какое бы из светлых дел ночь совершить ни захотела,
Хоть чем-нибудь да омрачит она свое благое дело.

Таков наш век, — однако нам, как видно, бедствий не хватает,
И произволу злой судьбы кто как умеет — помогает.

Едва заметим мы, что жизнь взрастила деревце прямое,
К нему сейчас же поспешим приладить острие стальное.

Но ведь желанья наших душ настолько мелки, преходящи,
Что нужно ль, споря из-за них, друг друга истреблять все чаще?

И все ж гордиться мы должны, встречая смерть в пылу сраженья:
Хоть гибель и не весела, зато избегнешь униженья.

Вот если б все до одного бессмертными живые стали,
Того, кто осторожней всех, мы самым смелым бы считали.

Но ведь от смерти не уйти и хватит всем камней могильных,
А потому трусливым быть — удел лишь подлых да бессильных.

Душа не дрогнет перед тем, что ей не раз уже встречалось,—
Пугает душу только то, чего ни разу не случалось.

Напрасно того упрекаете вы, кто выше любого упрека:
Его деянья — превыше слов, а слово — верней зарока.

Оставьте в пустыне меня одного на месте былого привала,
Оставьте в полдень мое лицо без всякого покрывала,—

Любая невзгода мне принесет не муку — отдохновенье,
В пути повстречать людское жилье — вот для меня мученье!

Верблюдиц измученных скорбный взгляд — мой взгляд, когда сомневаюсь,
Верблюдиц израненных тихий плач — мой плач, когда я терзаюсь.

Я сам источник иду искать, и мне провожатых не надо —
Достаточно молний мне в облаках да прозорливого взгляда.

Мой бог и мой меч — защита моя, что крепче любого гранита,
Если единственному нужна какая-нибудь защита.

Когда же запас мой дорожный скудней, чем мозг у страуса, станет,
То и тогда под кровлю скупца никто меня не заманит.

Но если привязанность между людьми стала привычной ложью,
Тогда на улыбку и я готов улыбкой ответить тоже.

Стал сомневаться я даже в тех, с кем дружен был эти годы:
Ведь даже лучшие — тоже часть подлой людской породы.

Разумные ценят отвагу и честь, искренность и безгрешность,
Невежды ценят не суть людей, а лишь показную внешность.

Я даже родного брата готов тварью считать негодной,
Если души не увижу в нем отважной и благородной.

Величием предков горжусь и я, своим благородством известных,
Хоть ныне и попрана слава отцов делами сынов бесчестных.

Но не соглашусь, чтобы доблесть моя, — как это бывает нередко,—
Была приписана лишь тому, что внук я достойного предка.

Дивлюсь я на тех, чьи мечи крепки, чья кровь не остыла в жилах,
А сами, подобно тупым клинкам, цель поразить не в силах.

Дивлюсь и на тех, кто, вступить решив на путь великих деяний,
Коней и верблюдов не гонит в поход, не рвется на поле брани.

Постыдней на свете нет ничего бессилья и неуменья
Достойное дело свое довести до полного завершенья.

Спокойно в Египте живу — на жизнь взираю, как посторонний:
Давно ни за кем в погоню не мчусь, пет и за мной погони.

И только с болезнью из года в год встречаться мне надоело:
Постель проклинают мои бока, вконец истомилось тело.

Как мало друзей навещает меня, как сердце болит жестоко,
Повсюду завистники, труден путь, и цель еще так далеко.

Все тело ноет, нет силы встать, не пил я, а будто пьяный,
И каждый вечер с тоскою жду гостьи моей незваной.

А посетительница моя — постылая лихорадка —
Словно стыдится: лишь по ночам приходит ко мне украдкой.

Кладу ей подушки, стелю ей постель, боясь ее ласк докучных,
Но хочет она лишь со мной ночевать — в костях моих злополучных.

Но трудно в коже моей вдвоем вмещаться нам поневоле:
Все тело мое распирает она десятками разных болей.

Когда ж расстаемся, в густом поту лежу я без сил, без движенья,
Как будто мы с ней предавались греху до полного изнеможенья.

И кажется: утренние лучи ее прогоняют насильно,—
Слезы ее в четыре ручья текут и текут обильно.

Конечно, влечения страстного к ней не чувствую никакого,
Но как истомленный любовник, жду: придет ли под вечер снова?

Верна обещанью, приходит она, — но нет ничего страшнее
Подобной верности: всякий раз мученья приходят с нею.

О дочь судьбины! Вокруг меня все беды — твои сестрицы,
Так как же смогла ты, болезнь моя, сквозь их толчею пробиться?

Ты хочешь израненного добить, — ведь нет у души и тела
Места живого, где меч не рубил и где не вонзались стрелы.

О, если бы знать: этот злой недуг сумею ли побороть я
И сможет ли снова моя рука крепко сжимать поводья?

Смогу ли жажду я утолить давних моих стремлений
На легком танцующем скакуне с уздою в горячей пене?

Быть может, мучительный этот жар развею в дальних походах:
Пусть меч и седло исцелят меня — не этот постылый отдых.

Где б ни теснила меня судьба, я прочь вырывался оттуда,
Как вышибает пробку вино, чтоб вырваться из сосуда.

Вот так покидал я друзей не раз, даже не распростившись,
Вот так оставлял полюбившийся край, даже не поклонившись.

Мой врач говорит: «Ты что-нибудь съел, желудок твой не в порядке,
Как видно, в питье или пище твоей — источник злой лихорадки».

Не в силах понять медицина его, что я — словно конь горячий,
Который от долгой сытной пастьбы станет слабее клячи.

Я — конь, что привык с храбрецами скакать, земли почти не касаясь,
Из облака в облако пыли густой, из битвы в битву бросаясь.

И вот прекратилась бурная жизнь: сняли узду и сбрую,
И конь занедужил лишь оттого, что дни уходят впустую.

Но пусть я от этих мук ослабел — терпенье не ослабело,
И пусть источник сил оскудел — решимость не оскудела.

Я выжить хочу, от недуга спастись, хоть и не спасусь от судьбины,
И если избегну кончины одной, то лишь для другой кончины.

Живи, наслаждайся явью и сном, но только не тешься мечтою,
Что ждет тебя безмятежный сон под пыльной могильной плитою.

Нет, смерть — не бодрствованье, не сон, а третье из состояний,
И смысл его не похож на смысл ни снов твоих, ни деяний.