Коллектив авторов - Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Дома ли бродим, гуляем ли в роще —
хочется быть нам вдвоем.
В тучах над Чу и над морем лазурным
каждый в тоске о другом.
Несколько прачек белье выбивают
возле осенней горы,
Наша округа, заросшая терном,
вся под холодным дождем.

Нынешним утром       холод в моем кабинете,—
Вспомнил я горы,       друг там живет дорогой.
Хворост колючий       он собирает в ущелье,
Белые камни       варит, вернувшись домой.
Как бы хотел я,       кубок с вином поднимая,
Друга утешить       в вечер ненастный, сырой.
Горы пустые       все в опадающих листьях,
Как же найти мне       след затерявшийся твой?

Как люблю я ростки этой нежной травы —
по ущелью пробилась она.
И еще я люблю, когда в чаще лесной
песня иволги желтой слышна.
В половодье весеннее дождь начался
и под вечер сильнее шумит,
На заброшенном броде не видно людей,
лишь колышется лодка одна.

Готова расстаться… Тяну тебя, милый, за платье…
Нынче ты, милый, едешь в какие края?
Не упрекну я, если вернешься ты поздно:
Только не езди в этот, ты знаешь, Линьцюн.

У матери нежной       иголка и нитка в руках:
Готовится путник       одеться в дорожный халат.
Чем ближе к прощанью,       тем чаще и чаще стежки,
И страшно: домой он       не скоро, не скоро придет…
Кто может ручаться,       что малой травинки душа
Всей мерой отплатит       за теплую ласку весны!

Вместе прихода старости
ждут деревья утун,
Вдвоем проживут и скончаются
уточки юань-ян.[772]
Память мужа погибшего
чистой жене дорога —
Им подобно, расстанется
с жизнью земной она.
Сердце супруги верное
не возмутимо ничем —
Влаге в глубоком колодезе
подобно сердце ее.

Что юг, что север — везде в горах
под лиственным сводом — тьма;
Свирепые тигры средь бела дня
бродят вокруг села.
К вечеру жертву свою они
пожирают у всех на глазах;
Что юг, что север — в горах везде
олени боятся дышать.
В долине голой из года в год
все больше и больше тигрят;
Тигр с тигрицей выходят врозь,
будто не муж и жена.
В долине вблизи от логова их —
село на склоне холма;
Свирепые тигры из года в год
крадут у крестьян телят.
Даже улинские молодцы[775]
не смеют в тигров стрелять;
Напрасно в рощу входят они
и на следы глядят.

Вы понимаете,       что я служанка мужа,
А преподносите       две светлые жемчужины.
Глубоко тронута       великой вашей страстью
И вашим жемчугом       украшу платье красное.
Мой дом возвысился       над деревами парка,
Мой муж с копьем стоит       у трона императора.
Хоть ваша искренность       луны и солнца ярче,
Но с мужем в жизни я       и в смерти быть обязана.
Я возвращаю вам       в слезах ваш жемчуг чудный,—
Жаль, мы не встретились       до моего замужества.

В позапрошлом году       ты стоял в юэчжийской твердыне.
Только вышли за стены,       как было разгромлено войско.
Из Тибета сюда       с той поры не приходит известий.
Ты живой или мертвый,       но наша разлука — надолго.
В опустелый шатер       никогда не войдет полководец.
Конь вернулся без всадника.       Знамя изорвано в клочья.
Может, ты еще жив?       Возлагаю с надеждою жертвы.
На дорогу гляжу       и не вижу дороги от слез.

Дом рыбака       расположен у устья реки.
Волны прилива       вбегают во двор за плетень.
Гостю проезжему       надо здесь ночь провести,
Только хозяин       еще не вернулся домой.
Гуще бамбук, —       потемнела дорога в село.
Вышла луна, —       стало меньше рыбачьих челнов.
Вижу — вдали       он на берег песчаный ступил.
Ветер весенний       играет плащом травяным.

Неровны щербатые камни,
едва заметна тропа.
Пришел я в сумерки к храму,
летают нетопыри.
Я в зале сел на ступени,
влажные от дождя.
Огромны бананов листья,
пышен гардений цвет.
Монах мне сказал: на стенах
буддийские росписи есть.
Принес огня посветить мне,—
отменное мастерство!
Циновку встряхнул для ложа,
похлебкою угостил;
Мне пищи простой довольно,
чтоб голод мой утолить.
Все тихо, лежу спокойно,
не слышен стрекот цикад.
Встал чистый месяц над кряжем,
сияние входит в дверь…
Светает. Иду на воздух.
Нигде не видно дорог.
Блуждаю кругом бесцельно,
лишь дым и туман окрест.
В сиянье алеют горы,
лазурью блещут ручьи,
И вижу: в десять обхватов
и сосны здесь и дубы.
На камни ручья спокойно
ступаю босой ногой;
Журчит вода, убегая,
мне ветер треплет халат.
При жизни такой нетрудно
возрадоваться всему —
Зачем же сидеть непременно
на привязи у других!
В одном желанье признаюсь
моим немногим друзьям:
Хочу до старости жить здесь,
отсюда не уходить!

Облака подвернуты кругом,
нет Реки среди небес,[779]
Чистый ветер дует в пустоте,
сгладил волны свет луны.
Спит вода, спят ровные пески,
образов и звуков нет.
Пьем с тобой из кубка одного —
спой мне что-нибудь, прошу.
Ты поешь — с кислинкою напев,
а слова твои горьки;
Не могу дослушать до конца —
слезы льются, словно дождь.
«С небесами высота Цзюю
сводит озеро Дунтин[780],
Всплыл дракон и снова в глубь нырнул,
слышны крики обезьян.
Десять жизней, девять в них смертей —
вот как выслужил я чин.
А теперь один в глуши живу,
точно скрывшийся беглец.
Покидая ложе, змей боюсь
и отравы жду в еде.
Воздух моря увлажнил червей,
мяса, крови смрад вокруг.
Пред ямынем[781] барабан большой
бил торжественно вчера:
Новый государь у нас теперь,[782]
Гао будет вознесен.
За день о прощении указ
десять тысяч ли прошел,
Всем, кто к казни был приговорен,
жизнь дарована была;
Возвращают ссыльных, служба ждет
всех, кто отрешен от дел,
Будет смыта грязь, сметен порок,
стихнут козни во дворце.
В списки некий чин меня вписал —
имя вымарал другой,
Не везло мне — только удалось
к варварам забраться в Цзинь.[783]
Что судебный исполнитель?[784] Тля!
Если жалобу подам,
То накажут палками меня
да затопчут в пыль и в грязь.
А из тех, кто начинал со мной,
в гору многие пошли…
Тяжко подыматься в высоту
по Небесному пути».[785]
Ты окончил песню, а теперь
слушай то, что я спою,
Подарю тебе я песнь мою,
столь несхожую с твоей:
«Ночью ныне ярок лунный свет —
хватит и на целый год,
Жизнь стремится по стезе судьбы,
и другого нет пути.
Если есть вино, а ты не пьешь,
то зачем луне светить?»

Пять гор по уставу обрядов
стоят, как гордые гуны,
Четыре горы — что стражи,
и высится Сун[787] в середине.
Земля на Хэнъюэ пустынна,
немало чудес там встретишь:
Там небо горам дарует
волшебную власть и силу.
Росою и облаками
горы половина сокрыта,
Хоть есть у нее вершина,
кто в силах ее достигнуть?
Туда я как раз приехал
во время осенних ливней.
Дух инь[788] был угрюм и темен,
и чистый ветер не веял;
Вознес я моленье сердцем,
от суеты отрешенным,—
Или неверно, что к Небу
взнесется праведный голос?
Лишь миг — и туман растаял,
и гор вершины открылись;
Взглянул я вверх: как огромен
простор пустоты лазурной!
Цзыгай[789] протянулась далеко,
пока Тяньчжу не коснулась,
Шилинь обрушилась, прянув,
и на Чжуюн навалилась.
И вдруг душа взволновалась,
я спешился поклониться,
Меж сосен и кипарисов
спешу во дворец чудесный.[790]
Колонны алые ярки,
светятся белые стены,
Ало-сини картины
и поклоненья предметы.
Всхожу, в поклоне сгибаясь,
вручаю вино и мясо,—
Пусть эти дары ничтожны,
но искренность несомненна!
Старик премудрый во храме
желания духов знает,
Бесхитростен он и весел,
любезен к духам и гостю;
Гадательные таблички
раскинуть мне предлагает
И говорит, что выпал
мне самый счастливый жребий.
Я изгнан, как крыса, в пустыню,
но, к счастью, еще не умер,
Еды бы малость, одежды —
и здесь до смерти останусь.
Не буду вовек я князем,
сановником, полководцем —
И даже духи едва ли
доставить мне счастье могут.
Ночую в буддийском храме,
всхожу на высокую башню —
Светлы облака, и в небе
луны и звезд переливы.
Кричат обезьяны в роще,
мне слышен звон колокольный,
Холодное белое солнце
рождается на востоке.

Список надписей с барабанов
мне доставил почтенный Чжан[792]
И о каменных барабанах
попросил меня песнь сложить.
С нами больше нет Шао-лина[793]
и Отшельник Ссыльный[794] почил —
Где уж каменные барабаны
недостойному[795] воспевать!
Когда чжоуский престол пошатнулся,
к потрясению всей страны,
Сюань-ван воспрянул во гневе,
и взмахнул небесным копьем[796],
И в престольной палате принял
поздравленья князей и вельмож —
А у них мечи и подвески,
мерно стукаясь, пели в лад,
И пошла большая охота
на полуденном склоне Ци,
И на тысячи ли в округе
не спаслись ни птица, ни зверь.
Государь про ловитву надпись
повелел на камне иссечь,—
Барабаны творя из камня,
обтесали глыбы тогда.
Все, кто послан был, отличались
дарованьем и мастерством,
Подобрали слова усердно
и на склонах оставили их.
Ливень лил, и палило солнце,
и пылал свирепый огонь,
Существа чудесные зорко
их блюли, творя волшебство…
О, скажите, где вы сумели
этот дивный список достать?
Ни ошибок нет, ни описок,
четко виден любой волосок;
Слог отборен, но смысл глубокий
нелегко при чтенье постичь,
Начертанье письмен не схоже
ни с лишу и ни с кэдоувэнь[797].
Неужели можно избегнуть
искажений за столько лет?
Крокодила живого разом
меч стремительный разрубил.
Феникс ввысь воспарил с луанем,[798]
все отшельники сходят с гор,
У лазурного древа с кораллом
цепко ветви переплелись,
Связь крепка золотых веревок
и железных жестких шнуров,
Буен пляс треножников древних,
и взлетает, клубясь, дракон…
Но вниманьем мелких ученых
эти надписи обделены,
Широты не хватает, право,
в Одах малых, в Одах больших.[799]
Устремясь на запад, Конфуций
не сумел добраться до Цинь;
Взял он звезды и взял планеты,[800]
но оставил и Си и Э.
Почему, так любящий древность,
был я слишком поздно рожден?
Я о том проливаю слезы,
бурно льются они из глаз.
Вспоминаю: будучи юным,
получил я званье боши —
Заменили девиз правленья
той порою на Юаньхэ[801].
В то же время в Юфу[802] образцово
друг мой службу ратную нес,
И со мной предложил он вместе
головастиков ямы[803] разрыть.
Вымыл шапку, свершил омовенье
и начальнику доложил:
«Драгоценных таких сокровищ
разве много дошло до нас?
Завернем их в циновки, в войлок,
и нетрудно доставить их;
Барабанов числом десяток,
их верблюды в силах везти,—
И войдут, Гао-дину[804] подобны,
барабаны в верховный храм.
Разве меньше будет их ценность,
коль стократно их восхвалять?
Если в Высшей школе[805] оставить
барабаны эти велит
Совершенномудрая милость,
разберутся ученые в них,—
Вход заполнили те, что каноны
в Лебедином учат Дворе.[806]
Вы увидите: все государство
к ним нахлынет, словно прилив.
Надо будет с них грязь отчистить,
плесень смыть, и мох соскоблить,
И, наклона не допуская,
прямо-прямо поставить их.
Осенить их большою крышей,
стены прочные возвести —
Эти древности и в грядущем
от несчастий должно беречь».
Но погрязли в наветах и кознях
все сановники при дворе
И моим словам не внимали,
околичности говоря.
Пастушата огонь высекают,
в поле буйволы точат рога,—
Кто бы ласкою их приветил,
кто погладил бы их теперь?
Солнце рушит их, луна плавит,
лягут в землю — и пропадут!
Год седьмой, обратясь на запад,
я вздыхаю, а толку нет.
Красоты полна несказанной
даже скоропись у Си-чжи[807],
Коль отдашь немного бумажек,
то твоим будет белый гусь.
После Чжоу было восемь династий,
и усобицы прекращены,
Барабаны же ныне в забросе —
но возможно ль о них забыть?
Много дней не приходят смуты,
и царит великий покой,
Власти ныне весьма учены,
ими чтимы и Кун и Мэн,—
Если б тем, что здесь написал я,
мне внимание их привлечь!
Пусть уста рассуждают плавно,
как подвешенная река!
Песнь о каменных барабанах
завершаю на этих словах —
Но, увы, я над ней, наверно,
лишь напрасно время терял!