Владимир Малявин - Военный канон Китая
Чтобы жить чистой текучестью жизни, не требуется знаний. Здесь потребно, повторим еще раз, только доверие к жизни и, следовательно, безыскусность и целомудрие духа. Это доверие заявляет о себе в свойственном китайцам необыкновенном внимании к природе вещей, к малейшим нюансам жизненного опыта, в их умении довольствоваться малым и находить радость в, казалось бы, несущественных мелочах жизни. С этим доверием к жизни связана и глубоко укоренившаяся вера китайцев в то, что человеческое сердце, если его не волновать нарочно, «само по себе станет покойным и чистым», и в нем сама собою проявится глубочайшая правда бытия. Одним словом, миссия человека как «самого духовного существа» (традиционное определение человека в Китае) состоит в том, чтобы предоставить всему сущему в мире быть тем, чем оно есть. Вот резюме слишком древней и потому столь бесхитростной мудрости Китая: чтобы стать господином жизни, нужно просто позволить жизни быть…
И поскольку китайцы инстинктивно презирают абстракции, они готовы пользоваться ими весьма произвольно и даже цинично в качестве фиктивного обоснования своих действий или прикрытия своих истинных замыслов.
Доверие к жизни предполагает, что мы должны довериться тому избытку жизненного опыта в нас, который непереводим в идеи, понятия или представления. Жить таким доверием – значит постоянно устремляться за пределы своего понимания в неизведанную, принципиально непонятную полноту нашего опыта. Таковы предпосылки двух фундаментальных категорий китайской мысли: понятия Дао, которое означает буквально Путь, и понятия Пустоты, которое на самом деле служит обозначением непостижимой, но все вмещающей в себя полноты бытия. Китайская мудрость есть именно Путь как правильная ориентация в потоке жизненных превращений, и притом ориентация – по определению совершенно безыскусная! – на предельную целостность бытия. Поэтому Великий Путь, согласно традиционным определениям, крайне прост и легок. Другими словами, для китайца мудрость, в конечном счете, совпадает с естественным течением жизни. Но человек должен осветить жизнь духовным светом сердца, приведенного к покою пустоты.
Здесь нужно отметить одно существенное, но до сих пор неосмысленное различие между цивилизациями Запада и Китая. Если в Европе философская мысль всегда считала своей задачей выявление и исследование предметного содержания сознания, то китайские немудрствующие мудрецы (нисколько не интеллектуалы-философы) избрали предметом своих размышлений сами пределы сознания. Иначе говоря, их интересовало не содержание сознания, не вопросы о том, что такое человек и мир, а то, что происходит с сознанием, когда оно достигает своего предела и, следовательно, превращается в нечто иное. Для них бытие каждой вещи удостоверялось, как ни странно, актом ее трансформации, самоупразднения.
В китайской традиции реальность – это не субстанция, не идея, не статичный космос, но бездна превращений, чистая текучесть Хаоса без начала и конца, без идеи и формы и, в конце концов, сам момент сообщительности, хаотически-смутного смешения всего и вся. В китайской картине мира всякая вещь ценна лишь ее соотнесенностью с чем-то другим. Притом в этом моменте сообщительности уже нет ни этой вещи, ни другого: в нем, как говорили китайские учителя, мое «я» и мир, субъект и объект взаимно «опустошают» себя или «забывают друг о друге». Психологически такое состояние соответствует погружению в стихию летучих грез, полной безмятежности и свободе духа (отсюда, надо думать, восприимчивость китайцев к действию такого галлюциногена, как опиум).
Мир бодрствующего сердца по-китайски есть пространство сообщительности жизненных миров, преемственность в переменах и, стало быть, сокровенная преемственность. Постижение реальности соответствует здесь открытию соприсутствия «вечно Другого», которое предшествует всем нашим мыслям и чувствам. «Бесформенное» выше форм, потому что упреждает их. Отсюда совершенно искреннее преклонение китайцев перед древностью, т. е. тем, что предшествовало нашей жизни. Человек для китайцев никогда не есть индивид (т. е. «неделимый»), однородная и уникальная личность. Он всегда дан как иерархическая структура – сцепление предшествующего и последующего, отца и сына, учителя и ученика, знающего и незнающего и т. д.
Понятно теперь, почему китайцы столь высоко ценили искусство военной стратегии. Можно ли найти лучший повод для воспитания в себе чувства сообщительности, глубинного единения с враждебной средой, в конечном счете, с тем, что несет смерть? О да! Умеющий жить всепокоряющей «силой жизни» должен полюбить и свою смерть. Как говорили старые китайские мастера кулачного боя, «наноси удар так, словно целуешь любимую женщину»…
Сердце бодрствует не просто для того, чтобы быть вместе, но чтобы знать, чувствовать, переживать границу всякого состояния, всякого видения. Обман неизбежен, ибо пустота никогда не станет чем-то предметным, правда никогда не будет высказана. Мудрый живет обманом, потому что ни к чему не привязан. Но когда нет ничего, кроме обмана, обман становится истиной…
Пустота предваряет, предвосхищает все сущее, не будучи сама сущностью. Китайцы уподобляли ее чистому зеркалу, которое не существует вне вещей, но и не тождественно им. Пустота – это бесконечно малое различие между бытием и его образом, из которого исходят и то и другое. Она прикровенно содержит в себе полноту сущего, представляет собой как бы семя, завязь жизни. Символическая реальность, которая прикровенно содержит в себе полноту бытия, представляет собой как бы семя, завязь жизни. Мудрый потому и может управлять миром, что он постигает семена вещей, прозревает события еще до того, как они обретут зримый облик. Он живет внутренним и, ничего не ведая о мире, действует безошибочно, ибо, «забыв о мире», он постигает импульс творческих метаморфозы глубине сердца, уже очищенного от всяких субъективных примесей. Но что может знать об этом толпа, которая судит по внешним признакам?
Ясно, что китайцы могут иметь только прагматический интерес к предметному, и, в частности, научно-техническому, знанию о мире, которое порождает технику орудий (в чем так преуспел Запад). Они сильны своим интуитивным знанием того, что они называли техникой сердца, т. е. искусством вселенской сообщительности вещей, научающего людей понимать друг друга и сотрудничать, даже не обозначая своих идей (крайним примером такого интимно-доверительного понимания для китайцев служили отношения матери и младенца).
Европейцы, знакомясь с китайской стратегией, часто бывают смущены моральной стороной вопроса. Позволительно ли строить свой успех на обмане других? В контексте стратагемного мышления этот вопрос разрешается очень просто: победа в поединке хороша уже потому, что достается достойнейшему – тому, кто видит больше и дальше своего соперника, кто стяжал «полноту сердечного понимания». В свете китайской стратегии победитель так же морален, как врач, заставляющий больного страдать ради его исцеления. И даже больше того: он пользуется любым маневром соперника и возвращает ему его агрессию. Но полнота постижения, позволяющая «владеть ситуацией», остается сокрытой от постороннего взора. Истинный царь невидим миру.
Вот несколько важных особенностей практической этики и общественного уклада в Китае, которые непосредственно вытекают из сказанного выше о китайской науке стратегического действия.
1. Китайцы придают огромное значение оппозиции «внутреннего» и «внешнего» измерений в своей жизни. В области этики последнее соответствует знаменитым на весь мир китайским понятиям церемонии и лица. Для китайцев личность есть то, чем она является для других. Лицо – знак социальных претензий человека и, главное, признания этих претензий другими. В отличие, скажем, от чести европейского аристократа, оно есть качество приобретенное, и его можно потерять помимо своей воли – достаточно окружающим вести себя так, словно они не признают статус данного лица. Отсюда такие традиционные черты китайских нравов, как презумпция виновности (человек, обвиненный публично, не имел права не признавать своей вины) и постоянный страх потерять лицо, выражавшийся, помимо прочего, в требовании иметь «смиренный вид», «все хорошее относить на счет других, все дурное относить на свой счет». Знаменитые «китайские церемонии» с их наигранной скромностью и уступчивостью были, конечно, средством взаимного поддержания лица в китайском обществе.
2. Забота о сохранении лица сопрягается в китайце с исключительным вниманием к телесным корням своего опыта – прообразу мистической глубины сердца (собственно, понятие индивидуального «я» в Китае и обозначалось словом «тело»). Китайское «сердечное бдение» подразумевает высвобождение телесной интуиции и, следовательно, отдохновение души. Оттого же в китайцах церемонность сочетается с необычайной непринужденностью в быту. Удовольствия тела, обретаемые на самом деле через воздержание, для китайцев только и оправдывают жизнь.
