Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Он стихи мои к Ахфашу{169} снес и к тому же
Мне сказал, что стихов тот не видывал хуже.

Я ответил: «Как смел ты творенье святое
Дать тому, кто прославлен своей слепотою.

Не слагал он стихов и в душе не имел их,
Не лиса и не лев он для мудрых и смелых.

Помнит он кое-что, но, Всевышнего ради,
Текст, что списан в тетрадь, не заслуга тетради.

Ты, возможно, хотел, чтоб пришла ко мне слава,
Но ее раздавать нет у Ахфаша права.

Ты, возможно, хотел мне большого позора,
Но ведь Ахфаша брань забывается скоро.

Или сделать его ты пытался умнее,
Но ведь я для глухих говорить не умею.

Он изрек приговор, но не понял, в чем дело,—
Ложь с невежеством в дружбу вступить захотела.

Стих мой — истинный стих, что признали бы судьи,
Если б судьями были достойные люди,

А не он, нечестивец без божьего страха,
Чувства слова лишенный по воле Аллаха.

Я не царь Сулейман, не подвластны мне духи,{170}
Рыбы, птицы и звери к стихам моим глухи,

Список бедствий мне жизнь приготовила длинный,
Но пока не велела писать для скотины;

И коль мне обезьяна завидовать стала,
В этом радости много, а горести мало.

О Аллах! Пусть растут в ней бессилье и злоба,
Пусть за мной днем и ночью следит она в оба;

Пусть я стану соринкой в глазу ее злобном,—
Если ты почитаешь такое удобным».

Когда бы ходить обучен был дивный дворец Хосроя,
К тебе он сбежал бы тайно, грезится мне порою.

Обидно ему без празднеств, без пышных пиров до света
Но что говорить об этом, когда невозможно это.

А знаешь, дворец прекрасен и требовать он достоин,
Чтоб жил в нем его хозяин — великий мудрец и воин.

Достоинства зданья спорят с достоинствами эмира,
Хоть тот и слывет славнейшим среди властелинов мира.

Промчавшихся дней величья не могут забыть палаты,—
Повсюду шаги гремели и говор порхал крылатый.

Дворец несравненный этот, сияньем слепящий очи,
Не зря и чертил и строил достойный восторга зодчий.

Творенье свое готовым он счесть не посмел, покуда
Простые кирпич и камень не преобразились в чудо.

И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, —
Надменно глядели сверху жрецы в первозданном блеске

И витязи лет минувших в роскошном убранстве бранном
Любой из бойцов считался на родине марзубаном{172},

Любой из них хмурил брови, как будто вел речь с врагами
Отбросив свой щит, на меч опираясь двумя руками.

А в центре дворца, на троне, стоящем в парадной зале
Был тот, на кого не часто глаза поднимать дерзали.

Хоть светел он был и ясен, как месяц во мраке ночи,
Величье его, как солнце, слепило возведших очи.

К тому же, чего таиться, постельничий, стоя рядом,
К прекрасному властелину мешал прикоснуться взглядом

Всегда при своем эмире он был неотлучней тени,
И видом, величья полным, знатнейшим внушал почтенье

Поодаль стояли слуги, нарядные, словно маки,
Лицо опустив, касался груди подбородком всякий,

Но души их пребывали не в зле, не в страхе великом,
А в сладостном восхищенье пред солнцеподобным ликом

Хвалу властелину пели на ста языках вассалы,
Но лести, что лжи подобна, не слышали стены залы,—

Владела умами всеми, и душами, и сердцами
Действительность, достоверно описанная писцами.

Свой слух насыщал словами медлительно солнцеликий,
А после дары и дани слагали у ног владыки.

А после он шел к фонтанам, наперсникам и кувшинам,
Чтоб всласть подышать прохладой и ароматом винным.

Едва ли вино запретно, хоть в нем и таится пламя,
Как в угольях, ненароком не залитых поварами.

А если и было прежде в злодействе оно повинно,
То грех искупили годы в подземной тюрьме кувшина.

Игрою с огнем поспорить напиток сей может смело,
Он может огня быстрее и душу обжечь и тело.

Из грез или сочных гроздей готовятся вина наши, —
Не знаю! Вино прозрачней тончайшей стеклянной чаши.

По цвету оно — как пурпур, которого нет дороже,
На пламя вино похоже, но пламя тусклее все же…

Младенцев к нему приносят красавицы, и любая
Кротка и нежна, как кормящей матери подобает,

Движений плода под сердцем не ведали девы эти,
Их груди не набухали, но вскормлены ими дети.

Две девочки, «Флейта» с «Лютней», и ласковы и забавны,
Но радостней и печальнее «Бубен» — мальчонка славный.

Хоть мать его бьет нередко, зато и ласкает тоже,
Чтоб песня могла любая морозом пройти по коже.

Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел
Он словно Иса, сын Марьям{173}, что бога в пустыне встретил

В любом из его напевов сладчайшая скрыта тайна,
А голос его и четок и звонок необычайно.

Великою мукой мучат нередко друг друга люди,
А он исцеляет души, а он заживляет груди.

Он жизнь возвращает мертвым, он светлые мысли множит
Но вдруг разбудить и горе в душе задремавшей может.

Меж тех, кто внимает песням с тревогой в горящем взоре,
Иного ласкает радость, иного терзает горе.

Вот тут-то, с напевом сына свой голос легко сплетая,
Берется эмира славить и женщина молодая.

Покорны ее желаниям голоса переливы,
Как ласке ночного ветра упругие ветви ивы.

Он льется, как солнце грея и золото рассыпая,—
Сладчайшей не выбрать ноты, так дивно звучит любая.

Чуть глухо поет певица, но в голосе стон газели,
И трепетной лютни шепот, и флейты певучей трели.

Порой он тревожит лаской, величьем пьянит порою,
Пресытиться невозможно, следя за его игрою.

Он в каждое сердце входит без стука, без разрешенья,
Как вождь-победитель в город, не смевший принять сраженья.

Не нужно колдунье юной искусно скрывать дыханье,
Такое дыханье впору лишь мчащейся в гору лани.

Красавица в напряженье, как мальчик-бегун у цели,
Что рвется вперед, осилив соперника еле-еле.

Без голоса жить веками мелодия не могла бы,
Напев подыскали новый для песни чужой арабы.

Бог весть, когда эта песня пришла сюда из Ирана,
Рассказы о ней восходят к седым временам Аднана{174}.

Хрусталь не блещет ярче винограда,
О спелый виноград, приманка взгляда!

Блеск кожицы твоей из солнца соткан,
А сок твой — полдня лучшая услада.

Будь ягоды потверже — и рубины
Вставлять в сережки было бы не надо.

Ты слаще меда, ты тревожишь ноздри
Благоуханьем мускуса и сада.

Твой сок под шкуркой — как вино в кувшине,
Приятна нёбу терпкая прохлада.

Когда к тебе пришел я, спали птицы,
Но было сердце пробудиться радо.

С собой привел я сыновей Мансура{175},
При них луна тускнеет, как лампада.

В сторожку мы украдкой заглянули,
Ведь ранний нас веселью не преграда.

И сторож встал, проворный, словно сокол,
И дал понять, что не нужна осада.

Нам не пришлось ни в чем его неволить,
Досталась всем сладчайшая награда.

Сверкал ручей клинком бесценной сабли,
Искрился жемчугами звездопада

И, словно змей, скрывался в ближней чаще,
Блиставшей свежей зеленью наряда.

Вблизи прозрачных струй мы пировали,
И не было с весельем нашим слада…

Но счастье — лишь залог невзгод грядущих.
Проходит все. От рая шаг до ада.