Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Не зная ничего о тайных муках, о душевном смятении, которые сделали столь невыносимым существование ее дочери в последнее время, госпожа Хитати и мысли не допускала, чтобы та могла броситься в реку. «Может быть, ее проглотил какой-нибудь демон? — гадала она. — Или похитил оборотень? В старинных повестях описано немало самых невероятных случаев. Не исключено, что тут замешана женщина, которую бедняжка всегда так боялась.[65] Возможно, какая-нибудь злонравная кормилица, проведав о том, что Дайсё собирается перевезти мою дочь в столицу, не помня себя от ярости, пробралась сюда и выманила ее из дома?»
— Всех ли дам, недавно поступивших на службу, вы хорошо знаете? — спросила она, усомнившись в верности прислуги.
— Но никого из новых прислужниц сейчас нет, — ответили ей. — Не привыкшие жить в глуши, они не могли выполнять здесь даже самых несложных работ, а потому, захватив с собой все необходимое, разъехались по домам, заявив, что скоро вернутся.
В доме действительно было пустынно, ибо многие из старых прислужниц тоже уехали. Оставшиеся же, и в первую очередь Дзидзю, вспоминали, как много плакала госпожа в последние дни, как часто помышляла о смерти. Однажды, разглядывая письма, написанные рукой ушедшей, Дзидзю нашла прижатый тушечницей листок бумаги, на котором было небрежно начертано: «Даже если сама…» Взор ее невольно обратился к реке, и, услыхав громкий плеск волн, она содрогнулась от ужаса…
— Невыносимо смотреть, как они ищут ее повсюду, гадают, что с нею сталось, какое она приняла обличье, — сказала она Укон.
— Не лучше ли признаться во всем госпоже Хитати? — ответила та. — Я считаю, что за нашей госпожой нет никакой вины, ибо все произошло вопреки ее желанию. Ее матери нечего стыдиться. Может быть, ей станет легче, если она узнает правду.
— Обычно умерший оставляет в мире свою пустую оболочку, над которой и творят соответствующие обряды. У нас нет даже этого утешения, и вряд ли нам удастся предотвратить распространение дурных слухов. Рано или поздно людям все станет известно. Пожалуй, лучше и в самом деле открыться ей и попытаться представить случившееся в наиболее выгодном свете.
И дамы потихоньку рассказали обо всем госпоже Хитати. Вздохи теснили грудь, и слова замирали на устах, а несчастная мать едва не помешалась от горя. Она готова была сама броситься в эту страшную реку, столь безжалостно отнявшую у нее любимое дитя.
— Но пошлите же кого-нибудь, чтоб отыскали ее тело, — сказала она. — Тогда мы сможем по крайней мере справить положенные обряды.
— Что толку искать теперь? — возразили дамы. — Волны давно унесли ее неведомо куда, может быть даже в открытое море. Стоит ли давать лишний повод к сплетням?
Пока мать, сокрушенная горестной вестью, думала и передумывала об услышанном, дамы распорядились, чтобы к дому подвели карету и, уложив туда сиденье ушедшей, утварь, которой она обычно пользовалась, и сброшенное ею ночное платье, призвали монахов, которые должны были оставаться в доме в течение всего времени, установленного для поминальных обрядов. Вряд ли стоит говорить о том, что приглашены были лишь самые близкие дому монахи — сын старой кормилицы, его дядя и наиболее преданные из их учеников.
Придав уложенным в карету вещам некоторое подобие человеческого тела, они отправились к месту погребения, оставив дома мать и кормилицу, почти лишившихся чувств от горя и страха.
Неожиданно появились Таю и Удонэри, которых все так боялись.
— Вам следовало сообщить о случившемся господину Дайсё, — заявили они. — Он сам назначил бы день и подготовил все, что требуется в таких случаях.
— Это совершенно невозможно, — ответила Укон. — Обряды должны быть совершены сегодня ночью, не позже. У нас есть причины не придавать делу широкой огласки.
Карета, сопровождаемая монахами, проследовала по равнине к подножию ближайшей горы, и там в присутствии особо доверенных лиц был совершен обряд сожжения. Тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено.
Как это ни странно, в провинции блюдут обычаи куда строже, чем в столице, поэтому многие местные жители открыто выражали свое недовольство.
— Непостижимо! — ворчали одни. — Отказаться от всех положенных церемоний… Самые бедные семьи и те такого себе не позволяют.
— Так принято в столице, — объясняли другие, — когда у умершей есть братья и сестры, обряд совершают без всякой пышности.
Укон была в ужасе. Итак, даже эти презренные бедняки заподозрили неладное. А что скажет Дайсё? В этом мире сохранить тайну трудно, и слух о том, что от умершей не осталось даже бренной оболочки, наверняка дойдет до него. А принц? Сначала он будет думать, что госпожу увез Дайсё, но в конце концов непременно узнает, что это не так, ведь они с Дайсё связаны родственными узами. Да и Дайсё со временем перестанет подозревать принца и придет к мысли, что ее похитил кто-то другой. Но кто? При жизни она была вознесена столь высоко, неужели после смерти ее имя станет достоянием дурной молвы?
Укон сделала все от нее зависящее, чтобы предотвратить пересуды. К сожалению, во время утреннего переполоха слуги успели многое приметить, и можно ли было надеяться, что они не станут делиться своими наблюдениями с первым встречным?
— Когда-нибудь — разумеется, если нам удастся прожить достаточно долго — мы расскажем всем, что случилось с госпожой, но теперь… — говорила Укон.
— Боюсь только, что до господина Дайсё дойдут слухи весьма для него неприятные, — отвечала Дзидзю.
Терзаемые угрызениями совести, обе прислужницы только и думали о том, как бы сохранить все в тайне.
Дайсё же незадолго до этих событий уехал в Исияма, ибо заболела принцесса с Третьей линии и надобно было заказать соответствующие молебны. Мысль о девушке из Удзи ни на миг не покидала его, но как никто не сообщил ему о несчастье, он не прислал даже гонцов, усугубив тем самым беспокойство дам, опасавшихся распространения дурных слухов. Лишь спустя некоторое время один из управляющих Дайсё приехал в Исияма и рассказал ему о том, что случилось в Удзи. Потрясенный неожиданной вестью, Дайсё на следующее утро отправил туда гонца.
«Мне следовало бы самому приехать к Вам, — писал он, — но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность. Вы должны были немедленно сообщить мне о случившемся. Теперь поздно об этом говорить, но меня неприятно поразило известие, что, справляя последний в жизни госпожи обряд, Вы навлекли на себя порицание местных жителей».
Когда гонец, а им был столь преданный Дайсё Окура-но таю, явился в Удзи, дамы, вновь ощутив тяжесть утраты, разразились рыданиями, и ему не удалось добиться от них никаких сколько-нибудь внятных объяснений. Да и что могли они ему сказать?
Немудрено вообразить, в каком отчаянии был Дайсё. «Зачем я поселил ее в столь ужасном месте? — казнил он себя. — Вероятно, там и в самом деле обитают страшные демоны. К тому же, не живи она так далеко и так уединенно, принцу вряд ли удалось бы проникнуть к ней. О да, я сам виноват во всем. С человеком, умудренным опытом, ничего подобного не случилось бы».
Чувства Дайсё были в таком смятении, что он не мог сосредоточиться на молитвах и вернулся в столицу. Не заходя на половину супруги, он лишь сообщил ей через прислужницу, что намеревается провести несколько дней в полном уединении, ибо, хотя ничего страшного и не произошло, слух его осквернен недоброй вестью, касающейся близкой ему особы.
Удалившись в свои покои, Дайсё проводил дни в беспрестанной тоске и слезах. Прелестный образ ушедшей возлюбленной постоянно был перед ним. «Каким мимолетным, каким непрочным оказался наш союз, — думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. — Мне следовало уделять ей больше внимания. Отчего я был так спокоен, так уверен в себе? Где теперь мне искать утешения? Неужели мне не суждено изведать на этой стезе ничего, кроме горестей? Может быть, Будда разгневался на меня за то, что, забыв о высоких устремлениях, я предаюсь низменным страстям? Или он нарочно не жалует меня милосердием, а подвергает испытаниям, дабы помочь мне обрести просветление?» И Дайсё все свое время отдавал молитвам.
А принц Хёбукё, два или три дня пролежав в беспамятстве, казалось, вовсе лишился рассудка, и близкие его были в отчаянии: «Что за дух вселился в него?» Однако постепенно слезы иссякли, и принц почувствовал некоторое облегчение, хотя тоска по-прежнему снедала его душу и милый облик ушедшей неотступно стоял перед взором. Он притворялся больным, не желая, чтобы люди видели его покрасневшее и распухшее от слез лицо, но, несмотря на все старания, было ясно, что какая-то тайная горесть поселилась в его сердце, и многие спрашивали, недоумевая:
