Ашвагхоша - Жизнь Будды
Боги, видя их, ушли бы от Богинь,
Духи были бы в соблазны введены,—
Что ж царевич, пусть он даже царь Земли?
Почему бы не проснуться чувствам в нем?
В оно время ведь была же Сундари,
Ей великий Риши был же сокрушен,
Вовлекла она его в любовь к себе
И принизила хваленость высоты.
Также был еще Висвамитра Брамин,
Прожил он в молитвах десять тысяч лет,
А корабль его был сразу сокрушен,
В день один царицей Неба был пленен.
Если были те Брамины сражены,
Много можете вы, женщины, теперь,
Измышляйте ж сети новые любви,
И запутан царский сын в них будет вмиг.
Слабы женщины, природа такова,
Но мужчинами умеют управлять,
И чего же не сумеют совершить,
Чтобы чувственность желанья в них зажечь?»
Свита женщин, услыхав его слова,
Всколыхнулась и ободрилась вполне,—
Услыхавши так касания бича,
Заленившийся проснется сразу конь.
Снова — музыка, веселый разговор,
Зубы белы, брови подняты у них,
Очи смотрят,— взор, горя, идет во взор,—
В легких тканях видны белые тела.
Изгибаясь и жеманно подходя,
Как невеста, что застенчиво идет,
Так идут они с желанием любви,
Женской сдержанности больше нет у них.
Но царевич в сердце был неколебим,
Был безгласен, соблюдая тишину,—
Так стоит, порой, один могучий слон,
Стадо ж все толпится шумно вкруг него.
Так божественный был Сакра в небесах,
Вкруг него же Дэви Неба всей толпой,
Как царевич ныне медлил во садах,
Светлым множеством красавиц окружен.
Но напрасно им одежду поправлять,
Изливая благовонья на тела,
Но напрасно им цветы перевивать
И шептать друг другу тайные слова,—
Вместе, порознь, говорят или молчат,
Для соблазна выгибают ли тела,—
Бодгисаттва, как скала, в себе замкнут
И для грусти и для радости закрыт.
Видя странные старания их всех,
Глубже думает, все глубже мыслит он.
Видит женские он замыслы насквозь,
Начинает понимать всю их тщету.
«И не ведают,— так молча мыслит он,—
И не ведают, как скоро красота
Опадает, как увядший лепесток,
Смята старостью и смертию взята.
В том великая беда, что знанья нет!
Обольщенье затеняет их умы.
День и ночь тот обоюдоострый меч
Им грозит,—но вот, не помнят про него.
Старый возраст,и болезнь,и с ними смерть,
Эти чудища возможно ль созерцать
К, глядя на них, смеяться и шутить,
С мертвой петлею на шее — ведать смех?
Человека — человеком ли назвать,
Если внутреннего знанья он лишен!
Не из камня ли фигура он тогда,
Не из дерева ли сделанная тень!
Не растет ли так в пустыне стройный ствол,
Есть плоды на нем, и ветви, и листы,
Но спилят его, а призрак от него
И не ведает, что вот последний миг!»
Тут к царевичу Удайи подошел
И, увидевши, что пять желаний спят,
«Магараджа,— так он начал говорить,—
Другом сыну своему велел мне быть.
Говорить мне можно ль дружески с тобой?
Друг — трояк: он, что не нужно, устранит,
В чем действительно нужда есть — достает,
И в превратности он с другом тут как тут.
Про такого — просветленный говорят,
Просветленным другом быть тебе хочу.
В чем же три истока выгоды узреть?
Слушай, верные слова тебе скажу.
Если молодость созрела и свежа
И в расцвете все услады красоты,
Неги женского влиянья не принять,—
Это значит, что бессилен человек.
Иногда лукавство должно допустить,
Подчиниться малым хитростям вполне,
Тем, что в сердце там гнездятся, в глубине,
Как в течениях подводных держат путь.
В наслаждениях коль шалостью ты взят,
То не худо в женском мнении, никак,—
Если в сердце нет желания сейчас,
Все же играм этим нужно уступать.
Сердцу женскому согласие — восторг,
Уступить ему — есть полная краса.
Если ж это отвергает человек,
Он как дерево без листьев и плодов.
Почему ж, однако, нужно уступать?
Чтобы в этом всем удел свой получить,
Раз возьмешь его — конец тревогам всем,
Переменчивость мечты не мучит нас.
Наслажденье — помысл первый есть у всех,
Без него самим Богам не обойтись.
Сакра-бог к жене был Риши привлечен,
Он супругу Гаутамы полюбил.
И Агастия так Риши, что уж был
В долгой ночи воздержанья много лет,
Пожелавши Дэви нежную обнять,
Вспыхнул так, что все заслуги потерял.
Бригаспати, Чандрадэва, и еще,
Парасара, Каваньджара, и еще,
Эти все, и с ними множество других,
Были женскою любовью сражены.
Сколь же больше должен ты медвяность пить,
Преимущества имея все свои,
Знать в пленительных усладах свой удел,
Окруженный всеми теми, кто с тобой».
Слыша то, что говорил Удайи-друг,
Те искусно сочетанные слова,
Этих тонких различений образцы
И примеры, приведенные с умом,—
Так царевич, отвечая, говорил,
Так словами он подробный дал ответ:
«Я за искренность тебя благодарю,
Дай и мне ответить искренно тебе,
И покуда ты внимаешь,— приговор
Пусть помедлит, молча, в сердце у тебя.
Я совсем не безучастен к красоте,
Человеческих восторгов знаю власть,
Но на всем измены вижу я печать,
Оттого в тяжелом сердце эта грусть.
Если б это достоверно длилось так,
Если б старость, смерть, болезнь — не ждали нас,
Упивался бы любовию и я,
Не узнал бы пресыщенье и печаль.
Если женщинам ты этим возбранишь
Изменяться или вянуть в красоте,
Пусть в любовных наслажденьях есть и зло,
Все же им держать в неволе ум дано.
Знать лее только, что другие где-то там
Заболели, постарели, видят смерть,
Только это знать — и радости уж нет,—
Что же, если это ведать про себя!
Знать, что эти наслаждения спешат,
Ускоряют порчу тел и гнилость их,
И, однако ж, предаваться снам любви,—
Люди в этом превращаются в зверей.
Многих Риши ты приводишь имена,
Что по чувственным дорогам в жизни шли,—
Их примеры умножают скорбь мою,
В том, что сделали, погибель их была.
Ты приводишь имя славного царя,
Что служил свободно всем своим страстям,—
Как они, и он в деяньи том погиб,
Победителем отнюдь он не был в том.
В сеть уклонных слов кого-то уловить,
Улестить кого-то. волю взять его,
Ум мутя, узнать уступчивое «Да»,—
Или замысел тот правильно-красив?
Это значит лишь — обманом соблазнить,
То пути не для меня и не для тех,
Кто достоинство и правду возлюбил,
Ибо истинно неправы те пути.
В этом следовать нельзя мне ни за кем,
Ни с бунтующимся сердцем — уступать.
Старый возраст, и болезнь, и смерть — грядут.
Горе движут к нам и горе громоздят.
Их влияньем все кругом меня полно,
Их присутствие везде, увы, увы!
И вот в этом-то нет друга у меня,
О Удайи, это в мыслях — может встать!
Боль рожденья, старый возраст, смерть, болезнь,—
Это мучает и это нам грозит,
Очи видят, как все падает кругом,
И, однако ж, сердце следует за всем.
В этом мало что могу я повелеть,
Сердце слабое совсем поглощено,
Вижу старость, вижу болесть, вижу смерть,
Так я не был никогда еще смущен.
Ночь не сплю и мыслю днем,— восторг ли знать! —
Старость ждет, болезнь придет и смерть верна,—
Если б не был я печалью омрачен,
Деревянным бы иль каменным я был».
Так царевич, в усложненный свой ответ
Пытки сладостей вводя, их означал
И не видел, что, пока он говорил,
День бледнел и, догорая, угасал.
Звоны музыки и чары унося,
Увидав, что все старанья ни к чему,
Удалилися все женщины, стыдясь,
Возвратилася в столицу их толпа.
И царевич, в той безлюдной тишине,
Увидавши опустелые сады,
Вдруг почувствовал изменчивость вдвойне
И вернулся опечален во дворец.
Царь-отец, спросив о сыне и узнав,
Что от радостей царевич отвращен,
Был такой великой скорбью поражен,
Точно в сердце острый меч его пронзил.
Он немедленно же созвал весь совет,
Вопрошал, и все ответили ему:
«Недостаточно желаний для того,
Чтобы сердце, полонивши, удержать».
5. РАЗЛУКА
И царь увеличил возможности чары,
Влеченья телесных услад.
Ни ночью, ни днем не смолкали напевы,
Царевич от звуков устал.
Ему опостылели нежные звоны,
Он жаждал отсутствия их.
Он думал о старости, боли и смерти,
Как лев был, пронзенный стрелой.
Послал к нему, зоркой заботой тревожим,
Отменных советников царь
