Автор неизвестен Древневосточная литература - Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако»
Иккю послал монаха передать: «Заходите хоть ненадолго. Сейчас ещё и осенний дождь пошёл, так что приготовлю беседку для встречи».
9
О «сюсэки»
Неподалёку от Мурасакино обитал один отшельник, которому уж перевалило за сорок, а грамоте он так и не выучился. Временами он обращался к Иккю с разными просьбами.
Как-то раз пришёл он к Иккю, встал перед ним и сказал:
— Из всех искусств человека нет такого, которое бы сравнилось с умением хорошо писать. Страдаю я оттого, что не ведаю о «тростниках в бухте Нанива»[278]. Слышал я, что «если утром познаешь правильный путь, вечером можно умереть»[279]. Дни мои близятся к закату, спешу я отыскать Путь, так не напишете ли что-нибудь для меня, чтобы я этому выучился?
Иккю отвечал:
— Простое дело! — написал что-то азбукой и иероглифами и вручил ему.
Отшельник почтительно принял написанное, удалился в свою келью и принялся неустанно учиться.
Через день-другой наутро направился он в храм к Иккю и повстречался с его учениками.
— Господин монах, мы слышали, что вы изволите учиться письму! Какая чудесная настойчивость! А есть ли «сюсэки»?[280]
Отшельник отвечал:
— Только что съел!
— Да нет, я сказал «есть ли сюсэки»!
— Спасибо, я, пожалуй, откажусь! — сказал тот монах.
10
Об игре в «передачу огня»
Недалеко от того места, где жил Иккю, жили люди, проводившие церемонию «ожидания солнца»[281]. Как смеркалось, развлекались они играми в го, сугороку, сёги, а потом пели песни имаё и маи, шумно танцевали.
Кто-то из них предложил:
— Вот что, а давайте-ка сыграем в «передачу огня»![282]
— Давайте! — согласились все, и тот, кто был с краю, начал:
— Хи-дзиримэн![283]
Другие продолжили:
— Хи-дзая!
— Хи-дансу!
Так они играли, а один из них, который умом не блистал, сказал:
— Хи-хабутай!
Иккю тоже был среди игравших, и он сказал:
— Слово «хи-хабутай» я не знаю!
Тогда тот недотёпа обиделся:
— Как же это, «хи-дзиримэн», «хи-дзая», «хи-дансу» вы говорить можете, а мне нельзя сказать «хи-хабутай»?
На том это и замяли.
Тот глупец, которого Иккю осадил, разозлился, всё думал, как бы ему поддеть того в ответ. Когда дошла очередь до Иккю, он сказал:
— Хикокуро![284]
Тогда недотёпа встрял:
— Да разве бывает «хикокуро»?
Иккю на это ответил:
— Как же не бывать, бывает, вон в моём храме привратника зовут Хикокуро!
Непонятно, что там творилось в голове у этого человека, но в свою очередь он сказал:
— Куросукэ!
Ему говорили:
— Что это такое, мы же в «передачу огня» играем, откуда тут взялся Куросукэ?
— Если в его храме бывает Хикокуро, то в моём привратником служит Куросукэ! — отвечал он.
11
О том, как Иккю не мог утолить свои горести
О происхождении Иккю уже сказано в предыдущих сборниках, так что здесь мы об этом писать не будем[285].
Как-то господин Коноэ зашёл проведать Иккю и увидел в нише токонома каллиграфический свиток с именами Трёх божеств и прорицаниями[286]. Хорошенько присмотревшись, он увидел, что в «прорицаниях», оказывается, написано: «Вовек не утолишь горести свои, снедающие тебя дни и месяцы».
Удивился господин Коноэ, вернулся во дворец и донёс это до высочайшего слуха. «Может быть, ему чего-то не хватает?» — было сказано ему, и Иккю послали множество разных вещей.
После того снова зашёл господин Коноэ к Иккю, и видит — рядом с «не утолишь горести свои, снедающие тебя дни и месяцы» приписано: «Немного утолил». «Неужто не хватило?» — подумал он, и послали ещё всякого золота и серебра. И опять зашёл господин Коноэ к Иккю, смотрит, а рядом с «немного утолил» приписано: «И снова утолил».
Конец второго свитка
Свиток третий
1
О толковании иероглифов
Когда Иккю заболел и ел жидкую кашу «каю», чтобы поддержать здоровье, к нему пришёл человек по имени Хасэгава Ёкити, который гордился своей учёностью, разделил с ним еду и говорил:
— Есть, наверное, какой-то смысл в том, что в иероглифе «каю», «каша», справа и слева пишут знак «лук», а между ними — «рис». Совершенно непонятно. Ведь эта каша готовится так: кладут рис в воду и разваривают, пока не станет совсем мягким. Написали бы «вода» и «рис» или же к знаку «еда» добавили бы знак «кипяток», а по какой же такой причине написали так, как есть?
Так он спрашивал Иккю, а тот отвечал:
— У этого иероглифа есть свой смысл. В старину в Великой Тан были святые владыки Шэнь-нун[287] и Фу Си[288]. Тогда ещё иероглифы не установились, были иероглифы «рис» и «еда», а вот знака «каша» не было. Тогда Фу Си и Шэнь-нун собрали множество мудрецов и сказали им:
— Когда кладут рис в воду и разваривают, пока не станет совсем мягким, это хорошо для желудка и легко переваривается. Однако же иероглифа для этого у нас нет. Давайте сделаем! Подумайте над этим.
Думали они и так и эдак, да ничего в голову не приходило. Надоело им думать, тогда они сварили каши и раздали всем. Всё равно ничего им не придумалось, когда Шэнь-нун положил палочки на чашку с кашей, и выглядело это вот так . И вот поэтому-то и стали писать иероглиф «каша» как два ненатянутых лука, между которыми рис.
Ёкити всплеснул руками:
— Вот это да, прекрасно придумано! Надо же, в таком написании и особой причины никакой не было, наверное, а вы, о чём ни скажи, всё разъясните! — расхохотался он и сказал: — Раз уж так, непонятно мне ещё вот что. Вы меня рассмешили только что, — а ведь иероглиф «смеяться», насколько я знаю, пишется как «бамбук» вверху, а под ним «собака». Если уж придумывать знак «смеяться», то сделали бы как «рот» и «широкий» или «глаза» и «сужаться». Так по какой же причине сверху «бамбук», а внизу «собака»?
Иккю выслушал его и ответил:
— А это было тогда же, когда придумывали иероглиф «каша». Хотели придумать иероглиф «смеяться», и туда, где собрались те мудрецы, прибежала маленькая собачка с бамбуковой корзинкой на голове, всячески прыгала и развлекала их, и все они смеялись. Именно поэтому этот иероглиф пишется таким образом!
Может, это просто придуманная история, а может, такое и было. Очень хорошо он ответил.
2
О том, как в храме в Такиги золото оборотилось духом
Когда Иккю был совсем молод, пошёл он паломничать в землю Ямасиро[289].
В местности, называемой Такиги, был один старый храм. Назывался он Сюонъан[290]. В храме том давным-давно никто не жил, и он сам собой стал пристанищем нежити, старый мох покрыл стены, заросли скрыли его до крыши, и выглядел он совершенно заброшенным. Местные жители как-то собрались и решили:
— Стал он таким потому, что в нём никто не живёт. Надо пригласить туда подходящего монаха, чтобы там поселился! — и звали туда одного за другим человек шесть или семь монахов, но все они исчезали — кто пропал среди ночи, кто ушёл неведомо куда, никто уже больше туда не ходил, и остался храм заброшенным.
Иккю услышал об этом и сказал:
— Поручите этот храм мне! Наверняка там поселился какой-то дух.
Он тут же направился в тот храм, а жители, услышав это, рассказали ему всё о нём и всячески отговаривали туда ходить. Он же всё твердил:
— Поручите это мне! — и пошёл в одиночку в этот покосившийся старый храм с растрескавшимися стенами, зажёг только маленький светильник и стал ждать, когда придёт ночь.
Вот наступил уже час Мыши[291], как ему показалось, и тут храм затрясся, страшно засверкали молнии, и вдруг из глубины храма вышла к нему юная девушка лет шестнадцати, с прекрасным лицом и приятная на вид, и приблизилась к Иккю.
Иккю, нисколько не испугавшись, сказал:
— Я знаю, кто вы такая, госпожа. Уходите отсюда! — и только он это сказал, она исчезла без следа.
Через некоторое время появился отрок таких же примерно лет, принёс чайник и глиняную чашку и подошёл к Иккю:
— Согрейтесь! Давайте налью вам сакэ!
Иккю же, нимало не робея, сказал:
— Это снова ты? — и отрок тоже исчез.
Пока всё это длилось, вот уже и час Быка[292], наверное, наступил, в храме всё зашаталось, зашумело, засверкала молния пуще прежнего, и со вспышкой молнии выскочил монах в один дзё[293] ростом, с лицом таким, как будто болен желтухой, и с налитыми кровью глазами, которыми он воззрился куда-то под алтарь.
Иккю, увидев его, сказал:
— Надо же, что за глупость — вот и в третий раз ты явился. Убирайся к себе под землю! — и от этих слов тот тут же исчез.
Вот уж начало светать, и местные жители гурьбой пришли к тому храму.
— А ведь об этом Иккю говорили, будто он воплощённый Будда, как жаль, если духи убили его! — говорили они и возглашали имя будды Амиды, подошли на один тё[294] к храму и стали звать на все лады:
