Имруулькайс - Любовная лирика классических поэтов Востока

Луноликие скрылись в своих паланкинах.
Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрыты
Белый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,
Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,
Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру, вдали пропадая,
И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:
«Неужель одного тебя примет могила?».

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!
Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,
Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!
Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушей
И дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночи
Стали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,
Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!
Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети, —
Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О, любовь! О таинственный ветер весенний!
Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя в благовонье степное,
Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

В обители святой, в просторах Зу-Салама,
В бессчетных обликах изваяна газель.
Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмах
И сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.
И всех троих люблю, и все они — одно.
О, не хули меня, мой друг, перед единой,
Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,
У мраморных богинь — белеющая грудь.
Ее одежду взяв, луга зазеленели
И пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой.
А проблеск молний — свет единственного лика.

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах,—
Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?
Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,
Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо, —
В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада, —

Так тениста, что тени не просишь у склона,
Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные уши
Каравана не слышат и криков пастушьих.

Ранним утром смятенье в долине Акик.
Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скалам
К неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,
Только белый орел долетит до гнезда.

И замрет на узорчатом гребне вершины,
Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:
«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?».

О забросивший к звездам души своей пламя,
Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,
Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,
Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.

Вы, уснувшие в тихой долину Акик,
Вы, нашедшие вечности чистый родник,

Вы, бредущие к водам живым вереницей,
Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!

О, очнитесь скорей! О, придите сюда!
Помогите! Меня поразила беда

В стройном облике девы, чей голос и взор
Застигают врасплох, как набег среди гор.

Запах мускуса легкий едва уловим,
Вся она — точно ветка под ветром хмельным;

Словно кокон — плывущая линия стана,
Бедра — будто холмы на равнине песчаной.

О, хулитель, над сердцем моим не злословь!
Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.

Лишь рыданьями только могу отвечать я
На упреки друзей и на вражьи проклятья.

Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.
Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

О, смерть и горе сердцу моему!
О радость духа, о бесценный дар! —
В груди моей живет полдневный жар,
В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!
Что благовонней в мире, что свежей?
Нектар сладчайший — радость жизни всей
С любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на миг
Из-под шелков нависшей темноты!
Нас ослепить собой боишься ты
И потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,
Хранимый сердцем трепетным моим.
Я напою тебя дождем живым,
Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.
Увянешь — смерть для сердца моего.
Я в золото влюбился оттого,
Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатана
Твой блеск, он преклонился б и поник;
И, созерцая светоносный лик,
Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис, —
Ты для пророка вера и закон.
Тебе одной бы уступила трон
Царица Сабы, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!
О, ветра благовенного порыв! —
Ее дыханьем землю напоив,
Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зовет
В путь до Каабы… Ветер, усыпи!
О, дай очнуться где-нибудь в степи,
В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску свою
Я вплел всех трав и всех ветров следы, —
Когда поет голубка у воды,
Я дальний зов и голос узнаю.

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —
Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленье
Узнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,
Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,
Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой
Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки.

А теперь на пустых обезлюдевших склонах
Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виною
В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощая
Боль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее земли
Там, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?».
«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках диких
Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».