Автор неизвестен - Сказание о годах Хогэн
В него стрелял Масакиё и чуть поранил ему левую щеку. Рана ещё болела. Увидев это, зеваки, вся толпа, загалдели, закричали:
— Какое ужасное зрелище! Такие дела! Он под корень уничтожил множество людей! Он же вроде злого духа, вроде оборотня!
Сигэсада в награду за свои особые заслуги был назначен младшим командиром Правого отряда охраны дворца.
После этого придворные вельможи собрались на общий совет и стали решать, как быть — следует ли этому Тамэтомо отрубить голову или же нужно отправить его в заточение. Господин канцлер изволил произнести:
— То, что в нынешнем сражении многие наши воины лишились жизней и страдали от полученных ран, — дело рук одного только этого Тамэтомо. Называя его одним из членов злодейской банды, виновной в восьми грехах, нам, в частности, трудно уклониться от оценки его грехов. Хоть мы и говорим, что он способен совершить самый тяжкий грех, в данном случае дело в другом — сверх того, что случилось до сего времени, нужно сказать и о его редкостной судьбе. Заслуживает ли он и теперь смертной казни? Особенно ловко владеет этот Тамэтомо луком и стрелами. Равных ему ни в глубокой древности не было, ни в эпоху конца Закона быть не может. Однако то, что он вдруг впал в грех, непременно вызовет много хулы в будущем. Если он покончит со старыми грехами, если станет твёрдо придерживаться своих честолюбивых мечтаний, он может стать драгоценным камнем императорского дома.
Когда он вымолвил это, вельможи заявили в один голос:
— О, как великолепно сказано! Отправим его в дальнюю ссылку.
И с тем решили сослать пленника на остров Осима в архипелаге Идзу. После этого Синсэй проговорил:
— Слышно было, что этот Тамэтомо поджёг павильон Такамацу в императорском дворце, пустил стрелу в паланкин августейшего. Разве тем самым он уже не стрелял в государя? Значит, он и впредь может вздумать так использовать свой лук.
С этими словами он повернулся к Ёситомо, ударом долота рассёк узы на его левом и правом предплечьях и освободил их. Когда путы с плеч были сняты, до того, чтобы снимать их с рук дело не дошло, поэтому узника как в клетку посадили в паланкин, закрытый с четырёх сторон, продели в паланкин оглобли, за которые взялись больше двадцати носильщиков, и в сопровождении 50 с лишним воинов отправили от одной почтовой станции к другой.
По дороге ссыльный не сердился на носильщиков паланкина, не выражал недовольства ими. Допускал только разного рода грубости. Однажды он сказал:
— Эй, вы, слушать всем! Когда человека отправляют в ссылку, каждый убивается, только Тамэтомо радуется. А то, что при обращении с монархом, который обладает десятью добродетелями, увеличивают число воинов, несущих паланкин, а к месту его ссылки присылают разные кухонные изделия из тех заведений, где он делал остановку на ночь, никак нельзя считать проявлением почтения к нему. Бывает роскошь и лучше этой.
Иногда он и по-другому доставлял себе развлечение и шутил. Однажды Тамэтомо высказался так:
— О, как ужасно быть врагом династии! Такой человек, как Тамэтомо, взят живым, как обычный, заурядный человек! Что теперь делать? Думаю, может лучше стать калекой? Тогда сможешь воспользоваться таким паланкином, даже если выполняешь одну работу.
Паланкин-клетка, в которую так крепко заточили Тамэтомо, за то время, пока она понемногу продвигалась вперёд, поскрипывала-потрескивала и уже готова была поломаться. Носильщики под час боялись, что узник убежит. Однажды был такой случай, что они толкали паланкин с возгласами: «Эй-я!» — и не могли продвинуть его ни на шаг. Иногда с возгласом «Эй-я!» на паланкин разом налегали больше двадцати носильщиков.
И ещё узник говорил:
— Если вам велят опустить руки, вряд ли Тамэтомо сколько-нибудь пострадает. Пусть у него станет чуть слабее лук, зато, если сделать длиннее стрелы, он станет ещё сильнее.
Так запугивал он конвой, сильно всё преувеличивая.
После того как паланкин прибыл в Идзу, из одной вещи уже невозможно было сделать много вещей, из одного человека — много людей. Как и было запланировано с самого начала, узника передали в руки Кано Кудо Сигэмицу, губернатора провинции Идзу. Приняв его, губернатор стал думать, как быть дальше.
ГЛАВА 8.
О том, как Новый экс-император принял обеты, а также о его кончине
Итак, как это ни было печально, Новый экс-император направился в провинцию Сануки. На его корабле царило чувство досады. Не было ни одного из лунных вельмож и гостей облаков[577], на корабль прибыли только неотёсанные воины.
Если обратиться к далёким чуждым пределам, то Сяо У[578] было позволено вернуться на родину из Чанъи[579], император Сюань-цзун переехал в Шу[580]. А если поискать поближе, в нашем государстве, то увидим, что император Анко[581] был убит его пасынком[582]; император Судзюн[583] был погублен мятежным вассалом[584]. Государь, обладавший десятью добродетелями, хозяин престола, не мог избежать действия кармы, идущей из прошлых существований.
В десятый день 8-й луны Новый экс-император уже изволил прибыть в Сануки. Но, поскольку дворец для него ещё не был приготовлен, в столицу выслали донесение, что Новый экс-император въехал в павильон Мацуяма, бывший в ведении второго губернатора[585] Такато.
После этого, по предписанию губернатора Хидэюки, покои для Нового экс-императора оборудовали на острове Наосима[586] в уезде Сидо той же провинции. Переправа до этого острова от материковой земли занимает всего два часа[587]. Там нет ни полей, ни людского жилища. Место особенно безлюдное. Участок намного теснее, одна четвертая часть обычного[588]. Его обнесли оградой, покрытой черепицей, внутри ограды возвели здание, поставили ворота.
— Снаружи навесить запоры; никто сюда не должен ни входить, ни выходить отсюда, кроме тех, кто доставляет для августейшего провизию. Если понадобится что-то сообщить наружу, письмо должен принимать воин охраны и извещать губернского чиновника, — такое поступило распоряжение.
Покои были расположены рядом с морем, поэтому можно было с тоской любоваться видом морских волн, подёрнутых дымкой. Заточённый таким образом государь, как только он просыпался, бесцельно внимал шуму ветра в соснах, плеску волн в бухте, голосам чаек. Лишь обратясь лицом к чистому небу, мог он проводить рассветы и сумерки, луне выражая свою скорбь, ветру слагая стихи и песни.
После этого страж Северной стены во дворце экс-императора Тоба, именуемый владетелем провинции Кии, Норимити, сердцем предался Пути, ушёл от мира и стал отшельником, приняв имя Рэнъе. Он сделался мудрецом, обозревающим провинции[589], а когда ещё жил в миру, был музыкантом и приходил лишь в павильон Найсидокоро на представления кагура[590]. По этой или другой причине, но только ему не приходилось попадаться на глаза августейшему. И всё-таки, наслышавшись о делах Нового экс-императора, он проникся состраданием, пустился в далёкий, многотрудный путь по морю и прибыл в Сануки.
Когда отшельник увидел дворец со стороны, — вид его был невообразимо жалким. Ворота стерегли неотёсанные варвары[591], дорогу заслоняли кусты роз. То было место для цветов, птиц, ветра и луны, поэтому сердце человека должно было чем-то утешаться. Не переставая думать о том, кто же приходит сюда, очарованный снежным утром и дождливой ночью, стоял путник, и поникли рукава его груботканных одежд.
Путник раздумывал, как бы ему проникнуть внутрь дворца, но воины, охранявшие ворота, были неприступны, так что он с завистью слушал шум волн, без пользы накатывавших на берег возле дворца, шум ветра, дующего в сосны, и призывные крики чаек со стороны открытого моря.
Стемнело, спустилась ночь, на сердце у путника становилось всё чище. Он стал утешать себя, играя на флейте и вслух читая стихи, плача и плача. Безграничны спокойные думы, па перекрёстках нет никого, сердце объято печалью, но от желаний ему не отречься[592]. Взошла луна, зашумели морские волны, послышалась песня лодочника, идущего с шестом неведомо куда Ветер в заливе дул ровно, печали путника не было границ.
Всё глубже становилась ночь, месяц склонялся вниз, становился прохладнее ветер. Когда путник остановился и стал отжимать рукав, из дворца вышел человек, одетый в потемневший суйкан[593]. Луна, что ли, его позвала?
Рэнъё обрадовался, потому что в сердце его всё ещё была скорбь. Незнакомец проникся к нему состраданием и, пригласив его с собой, вошёл внутрь. А так как Рэнъё не должен был входить во дворец, он написал на доске одно стихотворение и попросил: «Пожалуйста, доведите это до слуха государя!»
Незнакомцу, по-видимому, было свойственно сострадание. Он доложил о том, что произошло, августейшему. Новый экс-император прочитал стихотворение, в котором было написано:
