Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков
* * *
Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,
И с востока, и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.
Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.
Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.
Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.
Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.
В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.
За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.
Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—
Берегись подойти — за ничто пропадет голова!
А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!
Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.
Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.
В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.
Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.
Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.
Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.
Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.
Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.
Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.
Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.
Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.
Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.
У долины Батха вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».
На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.
Ночью Ашаса кликни — поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.
В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;
Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!
* * *
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,
Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.
Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!
Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!
Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока».
Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.
Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,
Тело в складках плаща отливало румянцем востока.
Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;
«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:
Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—
Поищи ее в Сирии или живи одиноко».
Перестань убивать меня этой жестокою мукой —
Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.
* * *
Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.
Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.
Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,
Обновились печали, и жар поселился в крови.
А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.
И восточный и западный ветер, гоня облака,
Заметали его, расстилали покровы песка.
Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг
И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.
Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—
А была она черная, сажи очажной черней.
Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —
Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.
* * *
Простись же с Рабаб — но себя ободри,
За слово привета ее одари.
Рабаб надо мной издевалась, бывало,
Мне влажные губы сама предлагала,
Свивался с упреком лукавый намек,
Привет же тебе, о сладчайший упрек!
Бывало, уж место и время назначит,
Придешь — и обманом опять озадачит.
Тогда лишь встречались, когда караван
В долине Мина свой раскидывал стан
Дорогой на Мекку; камнями в том месте
Велит Сатану побивать благочестье.
Покинутый ею, утешься и вновь
Вернуть не пытайся былую любовь.
Смирись, позабудь о душевном недуге,
Смирись, не ищи, где она и подруги.
Любая из них — молодая краса —
Как будто с усердием чтит небеса,
Лукавые, будто стремятся к святыне,
Как путник к воде в раскаленной пустыне.
За искренность им прямотой воздаешь,
А ежели лгут, так и ложью за ложь.
Но все же я девушку, слывшую скрытной,
Отправил к Рабаб со своей челобитной,
Хоть верит любимая мне одному
И в двери проникнуть не даст никому,
Но девушка все же не зря ворковала:
Рабаб от лица отвела покрывало.
* * *
Терзает душу память, сон гоня:
Любимая сторонится меня,
С тех пор как ей сказали: «Он далече
И более с тобой не ищет встречи».
Отворотясь, не обернулась вновь,—
И увидал я щеку лишь и бровь.
На празднике, с ним очутившись рядом,
Она добычу прострелила взглядом
И так сказала девушкам и женам,
Как антилопы легкие, сложенным:
«Он будет плакать и стенать, потом
И упрекать начнет, — так отойдем!»
И отошла девическая стая,
Крутые бедра плавно колыхая.
Как раз верблюды кончили свой бег,
И караван улегся на ночлег.
И было так, пока не возвестила
Заря рассвет, и не ушли светила.
Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!
Уж день настал, пора пускаться в путь
На север, там тебя томить не станут,
Не будешь там в любви своей обманут».
И ночь ушла, и наступил рассвет —
И то была горчайшая из бед.
* * *
Долго ночь не редела, душой овладела тоска,
Но послала Асма в утешенье ко мне ходока,
От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,
Хоть и много любил и она не одна черноока.
Но она улыбнется, — и я уж и этому рад,
Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.
Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,
Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.
Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.
Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.
И рассказывать стал, прибавляя того и сего:
«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,
Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.
Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.
«Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом
Что до самого раджаба я не пущу его в дом!»
Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости,—
Но к сердцам от сердец подобают иные пути».
Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое,
А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»
Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки
К деловым разговорам умеют примешивать шутки.
Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет,
Но становится громок, едва лишь девица затихнет.
Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,
А сама она в платье паломницы благочестивой.
И ее наконец успокоила хитрая сводня:
«Все-то воля господня — сердиться не стоит сегодня».
* * *
