Алишер Навои - Лейли и Меджнун

Кто воспевал страдальца бытиё,
Так заставлял писать перо свое:

Беспамятством, бессильем одержим,
Не ведал Кайс о том, что стало с ним,

И вот узнал, едва лишь ожил он,
Как близких сердцу растревожил он.

Родители стонали день и ночь,
Не ведая, что делать, как помочь?

Тот — юный лоб, вздыхая, целовал,
Та — горестью убита наповал.

И, все поняв, смутился Кайс тогда,
Не знал, куда деваться от стыда,

Глядеть в отцовские глаза не мог,
В тоске лежал у материнских ног,

И под ярмом позора своего
Не поднимал он взора своего.

Когда увидели отец и мать:
В могилу Кайса может стыд вогнать, —

Решили не расспрашивать его,
Как будто не случилось ничего,

Решили слова не сказать в укор,
Чтоб мальчик позабыл про свой позор.

И мыслили, вздыхая тяжело:
«Быть может, наваждение прошло?

Он станет сдержанней, горячий нрав
Природой целомудренной поправ?

Быть может, горести промчатся все?..»
И так гадали домочадцы все:

«Приснился юноше волшебный сон»,
«Виденьем неким был он потрясен»,

«Его с дороги сбил коварный див…»
Никто не знал, что, пери всех затмив,

Заворожила юношу Лейли, —
И восвояси родичи пошли.

И Кайс остался наконец один.
Искал он горю своему причин.

Искал он исцеленья своего,
Алкал он избавленья своего.

Тоске внезапной изумлялся вслух, —
Метался беспокойный, слабый дух:

Любви отдаться? От людей бежать?
Но жалко покидать отца и мать.

Найти покой среди домашних вновь?
Но топчет сердце властная любовь!

Так он страдал, пока рука небес
Не сбросила на мир ночных завес.

И войском горя был он побежден:
Настала ночь — Лейли увидел он.

Каков удел влюбленных — он забыл!
И снегом убеленных он забыл

Отца и мать, забыл недавний стыд,
И вот уже к возлюбленной спешит.

Не взял он волю в спутники себе,
И разум не был другом при ходьбе.

Он шел и падал, и вставал, и шел,
И каждый шаг безумцу был тяжел.

Валялся, как поклонники вина
Валяются, напившись допьяна.

И видит он становища огни
И думает: «Меня сожгут они!»

И сердце вдруг охвачено огнем,
И мнится: искры заметались в нем…

Вознес он к небу огненный язык,
Открыл огню воспламененный лик,

Как пышет пламенем зажженный куст,
Он песню-пламя выпустил из уст:

«Огонь, благословенный проводник!
Ты в ночь печали предо мной возник.

Я вижу: искры падают в траву, —
Их звездами печали назову.

Вознесся дым, как вздох твоей груди,
Как цель, очерченная впереди.

Лепешку спрятал ты в своей золе, —
То месяц на заоблачном столе.

Кто взглянет на тебя, тому сурьмой
В глаза войдет летучий пепел твой.

Но роза не глядела на очаг.
Откуда ж цвет сурьмы в ее очах?

Или решила стать сурьмой зола,
Когда она в твои глаза вошла?

Огонь! Горящий жар твоих углей
Рубинов драгоценных мне милей:

В нем вижу я — мне цвет багряный люб —
Всепожирающее пламя губ!

Нет, не венец — рубином, а венцом
Украшен сей рубин: ее лицом!

Ты в ночь заботы подал руку мне,
Ты озарил в ночи разлуку мне.

Как высказать, как я люблю тебя?
Каким стихом я восхвалю тебя?

И что тебе я, путник робкий, дам?
Алоэ и сандал в растопки дам!

Огонь! Тебе никчемных слов не дам:
Луну и солнце я в жаровни дам!

Огонь! Всегда будь на моем пути,
Всегда свети, вселенной всей свети!..»

Не кончил он, как ветер вдруг донес
Протяжный лай: залаял в стане пес…

Он скорчился, пошла по телу дрожь,
И на собаку стал он сам похож.

И стон его поднялся в вышину, —
Не стон, а вой нарушил тишину.

Как путник, потерявший караван,
Взывает, страхом темным обуян,

Следы читает сквозь кромешный мрак, —
Так шел несчастный Кайс, и пел он так:

«О ты, чей голос радость мне принес,
Ночной товарищ мой, печальный пес!

Ты, верный друг, мне громкий подал крик,
Всех заблудившихся ты проводник!

Вокруг селенья ходишь, честный страж,
Не правда ль, одинаков жребий наш!

Пройдут ли ночью воры в мирный кров, —
Зубами в клочья разорвешь воров,

И хна для ног твоих — людская кровь.
О, мне конец такой же приготовь!

Я тоже пес, как ты, но ты важней:
Ты можешь в стан войти, к прекрасной, к ней.

Твоя судьба — хранить и хлеб и кров.
Моя судьба — бродить вокруг шатров!»

Так пел влюбленный, так шагал в пыли…
А ты, месяцеликая Лейли,

Ты плачешь тоже, ты грустишь о нем,
Ты видишь Кайса утром, ночью, днем,

Он призрак, он души твоей звезда.
Беда арабов — пленная беда:

Тебе попала, Кайс, в полон она,
И вот не ест, не пьет, не знает сна…

Как легкий локон вьется на ветру,
Лейли в тоске металась по шатру

И падала на ложе, ослабев…
Вдруг скорбный к ней доносится напев,

Лейли глядит: степи темным-темно,
Все племя сладким сном пьяным-пьяно.

Отраден сон для тех, кто не влюблен,
Но кто влюблен, — для тех запретен сон…

Старуха-нянька вместе с ней жила,
Ее любви наперсницей была,

Благословила двух сердец союз,
Желала им нерасторжимых уз,

Ей Кайс — как сын, она — как мать ему…
Когда в степную выбежала тьму

Лейли, в ночи сияя, как луна, —
Как тень луны, пошла за ней она.

Лейли, не видя ничего, бежит.
К возлюбленному своему спешит.

Два вздоха пламенных светло зажглись,
Два сердца раненых в одно слились.

Как боль ясна, как тайна их чиста!
Какой немотой скованы уста!

Как будто солнце скрылось, а светло.
Нет наводненья, — стену всю снесло!

Друг друга пусть обрадуют они!..
Но без сознанья падают они.

Старуха тут заплакала навзрыд:
Увидят их — какой позор и стыд,

Они погибнут от людского зла!
И на плечо она Лейли взяла

И ношу понесла — любви сосуд.
Не так ли солнце небеса несут?

Ее согнуло горе… не солгу:
Так небеса сгибаются в дугу!

И девушку вернула в отчий дом,
И возвратилась к юноше потом,

И юношу взвалила на плечо,
И горе жгло ей сердце горячо.

Чуть ноша становилась тяжела,
Безумного по травам волокла,

Подальше от селенья своего,
От подозрений всяких, от всего,

Что может ввергнуть юношу в беду,
Когда у всех он будет на виду.

Оставила его в степном песке,
И в дом направилась в глухой тоске,

Судьба-старуха, где твой правый путь?
К тебе взываю: справедливой будь!

Ты горе посылаешь на людей,
Как мать, проклявшая своих детей!