Ихара Сайкаку - История любовных похождений одинокой женщины
Попробовала спеть призывную песенку «Ночное платье милого», но мой старческий голос прозвучал так неприятно, что я попросила «быка» женским голоском зазывать мужчин.
Снежной ночью побрела я через мосты. Сколько ни говори себе, что надо как-нибудь кормиться, но все же тяжело мне было!
В наше время люди стали уж очень умны, хотя речь идет всего о каких-то десяти грошах. Поджидают на улице, не покажется ли прохожий с фонарем, и при свете фонаря вглядываются в лицо женщины пристальней, чем богач, выбирающий себе тайфу. А то еще поведут к сторожке, где висит фонарь. Подходят со строгим выбором к пустой забаве, не так, как в старину бывало. Даже в ночной темноте, на самое короткое время, и то не нанимают старую, дурную собой женщину. Говорят, в мире на тысячу зрячих — тысяча слепцов, но нынче всюду одни только зрячие, слепцов что-то не видно.
Наконец начал брезжить рассвет. Колокол пробил восемь или семь ударов [161]. Мне хотелось домой, но надо было еще попытаться, и я бродила повсюду, пока не послышался звон бубенцов.
Это выходили на работу погонщики, а там кузнецы и продавцы тофу [162] стали открывать свои лавки.
Потому ли, что я была слишком безобразна, или я не знала, как взяться за дело, но не нашлось никого, кто пожелал бы меня.
Я решила, что больше не гожусь для любви, и навсегда рассталась с этим поприщем.
Все пятьсот архатов похожи на прежних возлюбленных
Деревья на горах заснули глубоким сном, и ветки вишен тоже скрыты под покровом снега в вечернем сумраке, но они ждут своего пробуждения на весенней заре. И только люди, старея, уже не возродятся вновь, и потому нет им ни в чем радости. Но всего тяжелее мне было думать о своем позорном прошлом.
О, лишь бы только найти спасение в будущей жизни! Я снова вернулась в столицу и посетила храм Дайундзи — воплощенный рай на земле. Душа моя исполнилась благочестия. Призывая имя Будды, я увидела на обратном пути от главного храма святилище с изображением пятисот архатов — учеников Будды.
Я остановилась поглядеть на них. У всех этих святых — какой только резчик по дереву их так искусно сделал? — были самые разнообразные лица. Молва говорила, что среди них непременно увидишь образ того, о ком думаешь. Что ж, может быть! Я стала внимательно в них всматриваться.
В самом деле правда! Все они оказались верными подобиями тех мужчин, с которыми я когда-то делила ложе в мои цветущие годы.
Вон тот — вылитый Есисама с улицы Тёдзя-мати. В бытность мою гетерой я обменялась с ним нерушимыми клятвами и в доказательство своей любви чертила знаки его имени тушью на самом запястье руки.
На меня нахлынули воспоминания о тех днях. Гляжу, а святой, сидящий в тени скалы, точь-в-точь мой прежний господин, у которого я служила в Верхней части Киото. У меня с ним были любовные дела, и я долго не могла его забыть.
Перевела взгляд в другую сторону, а там изваяние, до мельчайших подробностей похоже на Гохэя-доно, с которым я как-то жила одним домом, даже нос такой же вздернутый. Мы долгое время пробыли вместе, искренне любя друг друга, и потому он был мне особенно дорог.
А там какой-то пузан, в светло-синем платье, спущенном с одного плеча. Кто бы это мог быть? — старалась я припомнить. Ну да, конечно! Когда я служила в Эдо, он тайно посещал меня шесть раз в месяц, в дни поста. Это Данхэй с улицы Кодзи-мати.
Вот в глубине на груде камней сидит белолицый святой. Кто этот красивый мужчина? Вспомнила! Актер с улицы Сидзёгавара. Он был из молодых учеников. Когда я служила в чайном домике, он впервые со мною познал женщину. Исчерпав все ухищрения любви, юноша истаял телесно и погиб ранней смертью. Так гаснет огонек в фонаре. Двадцати четырех лет он был погребен на кладбище Торибэно. У этой статуи были такие же впалые щеки, провалившиеся глаза.
Был там еще один святой, усатый, краснолицый и лысый. Не будь у него усов, он был бы как две капли воды похож на того настоятеля, у которого я столько натерпелась в тайнике храма. Как я ни привыкла к развратной жизни, но таких мучений, как от этого бонзы, мне еще испытать не доводилось. Он не отличал дня от ночи. Я считала этого бонзу своим злейшим врагом, но есть предел человеческой жизни. И этот неукротимый силач тоже обратился в дым на погребальном костре.
А вон тот, под облетевшим деревом, мужчина со смышленым выражением лица, — волосы над выпуклым лбом, как видно, подбриты им самим, — он точно хочет заговорить. Кажется, руки и ноги у него вот-вот начнут двигаться. Чем больше я на него смотрела, тем больше открывала в нем сходство с одним из своих возлюбленных. Когда я была гулящей монахиней в Осаке, среди разных гостей, ходивших ко мне каждый день, был один хранитель склада для зерна, привозимого из западных провинций. Он так глубоко полюбил, что готов был ради меня расстаться с жизнью.
— Никогда не забуду ничего, что делил с тобой: ни печалей, ни радостей…
Он дарил мне то, что люди больше всего жалеют на свете: золото и серебро, и платил за меня старой монахине, у которой я была в подчинении.
Я застыла на месте, разглядывая пятьсот святых, и в каждом из них узнавала черты одного из моих любовников. Одно за другим вставали передо мной воспоминания о моих прошлых грехах. Увы, нет ничего ужасней жизни продажной женщины, это я узнала на собственном опыте. За мой век у меня были тысячи любовников, а я дожила до глубокой старости. Как это постыдно, как презренно!
Мне казалось, что в груди у меня грохочет огненная колесница ада, из глаз брызнули слезы, горячие, как кипяток… Душа во мне померкла. Забыв, что я нахожусь в храме, я рухнула наземь. Ко мне сбежалась толпа монахов. Как раз в это время раздался звон вечернего колокола. Он заставил меня очнуться.
— Что с тобой, старица, о чем ты так скорбишь? Почему льешь слезы? Уж не увидела ли ты среди этих учеников Будды кого-нибудь, кто напомнил тебе сына, раньше тебя покинувшего мир, или, может быть, супруга? — ласково стали спрашивать меня монахи.
Не ответив им ни единого слова, я торопливо выбежала за ворота, но в этот миг я постигла самое важное в мире. Мне открылась правда слов поэта [163]:
Возле трав прибрежных на погосте
В груду пепла обратились кости.
На холме, под соснами густыми,
От него осталось только имя.
Я пришла к подножию горы, с которой падает Гремящий водопад [164], но у меня не было возможности проникнуть в глубь гор, где подвижники ищут спасения. Я отвязала канат с кормы ладьи, носившей меня по морю житейских треволнений, и молила только, чтобы она вынесла меня на берег по ту сторону жизни.
Не помня себя, я бросилась к пруду, находившемуся неподалеку от тех мест, чтобы утопиться, но меня удержал один мой старый знакомый, случайно встретившийся мне по дороге. Он построил для меня хижину, покрыв ее листьями травы, как вы можете видеть это сами.
— Лучше жди, когда смерть сама к тебе придет. Оставь неправедный путь и, обновив свое сердце, иди по пути Будды, — стал он уговаривать меня.
Я вняла его благому совету и с тех пор всей душой предалась молитвам в этой хижине.
Ваше необычное посещение смутило мой душевный покой, вино затуманило голову. Век человеческий недолог, а я рассказала вам о нем длинную-длинную повесть. Это греховный поступок.
Но так и быть! Пусть эта повесть будет моей исповедью в прошлых грехах, чтобы рассеялись черные тучи в моем сердце и оно засияло чистым светом луны, чтобы радостной была для вас эта весенняя ночь. Я прожила всю свою жизнь одиноко, без семьи, что пользы мне что-нибудь скрывать?
Я поведала вам всю правду о том, как я жила, пока лотос не раскрыл свои лепестки в моем сердце. И пусть даже жизнь моя текла нечистым потоком, но разве может теперь рассказ о ней замутить мою душу?
КОНЕЦКОММЕНТАРИИ[1] Гора Хигасияма находится возле города Киото.
[2] Знаменитый храм Киёмидзу расположен возле Киото в красивой местности, которая славится вишневыми садами.
[3] На улице Гион в Киото находилось много веселых домов.
[4] гетера высшего разряда.
[5] Во времена Сайкаку столицей был город Киото, резиденция императора. Фактическое правительство тогдашней Японии (военный диктатор — сегун и его двор) находились в Эдо (ныне Токио). Сага — один из пригородов Киото.
[6] шелковая одежда на вате.
[7]Император Го-Ханадзоно — правил с 1428-го по 1464 г.
[8] модная в эпоху Гэнроку прическа молодых девушек. Волосы на лбу и висках причесывались гладко, на затылке укладывались в большой узел и перевязывались мягким шнурком (мотоюи), сзади подхватывались очень низко.
[9] Шелковое кимоно украшалось сложными узорами, моды на которые часто менялись.
[10] Поведение самураев — военных дружинников, находившихся на службе у князей, регламентировалось строгими правилами. Им приходилось прибегать ко всяческим уловкам, чтобы безнаказанно нарушать запреты: например, участвуя в народных увеселениях, они повязывали свои лица платками с целью остаться неузнанными. Нарушение феодальных этических норм грозило виновному суровой карой, вплоть до смертной казни.
