Автор неизвестен - Сказание о годах Хогэн
Когда Нового экс-императора переправили в павильон Тоба, Пятый принц срочно возвестил о том, что делает это в знак сыновней почтительности к покойному экс-императору, и тем сильно взбудоражил монахов.
— То, что ему благоугодно будет прибыть в мои покои, случится вряд ли. После того как государь изволит отправиться к монаху-законоблюстителю Камбэну[364], он сможет обратиться и ко двору.
Когда вскоре августейший обратился ко двору, он вызвал к себе Садо-сикибу-но-тайфу Сигэнари[365], и тот охранял его.
ГЛАВА 7.
О конце жизни Левого министра и о сетованиях Первого министра государства
В двенадцатый день той же луны господин Левый министр, едва только смог владеть своими глазами, он, собираясь ещё раз показаться на глаза Его высочеству Пребывающему в созерцании, как и вчера, сел в свой экипаж и тайком отправился в Сага[366]. Перед воротами павильона Шакьямуни его окружили человек 20–30 священнослужителей и остановили, заявляя, что это — экипаж Левого министра. Люди, сопровождавшие министра, успокаивали монахов и так, и этак, однако те экипаж не выпускали.
Сикибу-но-тайфу Наринори весьма сведущ в книгах внутренних и внешних[367]. Он стал жаловаться, говоря:
— То, что называют главным Буддой данного храма[368], в былые времена считалось буддой Шакья из государства Гасси в Западной Индии[369], толкующего своей матери Майя «Сутру о воздаянии за милости»[370]. На протяжении девяти декад одного лета[371] на небе Траястримша[372] была установлена защита в храме Джетаванавихара великого короля Удаяны[373] и почтительно возглашена любовь к Будде, по заказу, сделанному на небе Вишвакармана[374], искусно вырезана зарубка на красной чандане[375]. Это высокочтимые формы двоих, рождённых во плоти[376]. Однако, когда Татхагата[377] закончил проповедь и спустился с небес, бодхисаттва Держащий Землю[378] изволил перебросить из Центральной Индии к небу Торитэн три моста: золотой, серебряной и водной энергии.
Тогда он вышел к опорам моста из дерева чанданы, поэтому Татхагата молвил ему с широкой улыбкой на устах:
— После того как мне определено было просвещать живых существ, совсем близким стало моё вхождение в нирвану. Новый будда из дерева чанданы, живя в грядущем дурном мире, превзойдёт меня в даровании живым существам милости избавления их от заблуждений, которые изменениям поддаются с трудом.
Так он сказал и изволил встать перед бодхисаттвой.
Однако после смерти Татхагаты дурной король по имени Пушьямитра[379] стал разрушать господствующий повсюду Закон Будды, а человек по имени Кумараджива[380] взял с собой своего Будду и бежал[381]; днём он выполнял свой долг перед Буддой, а по ночам Будда покровительствовал ему. Он уехал в страну Гуйцзи[382] возле Восточной Индии.
После этого он пересёк страну Чжэньдань[383] и принёс пользу многим массам людей. В годы правления под девизом Тэнгэн[384] императора нашей страны Энъю[385], когда для совершенствования в Пути Будды высокомудрый Кюнэн из храма Тодайдзи в поисках дхармы[386] поехал в страну Тан[387], а когда он готов был осуществить полученную возможность, этот Будда неожиданно показался ему во сне и возвестил:
— Я глубоко озабочен тем, чтобы наставлять живых существ в Восточной земле[388], тебе же надлежит не мешкая сопровождать меня.
Тогда Кюнэном овладели необыкновенные мысли. У него заструились слёзы радости и тогда, взяв этого Будду, он в конце концов наполнил ветром паруса, преодолел волны на десяти тысячах ри, насколько эти волны можно было увидеть, и в правление императора Итидзё[389], в годы правления под девизом Эйэн[390], возвратился в нашу страну. В великолепной этой земле он учредил храм Будды, в замутнённом нашем мире указал Путь множеству живых существ.
«Это и есть Татхагата Шакьямуни из Сага. С тех пор все, от одного человека наверху до десятков тысяч людей внизу, священнослужители и миряне, благородные и низкие склонили головы и пошли один за другим, след в след — и это продолжается доныне. Это и есть всеобщее равенство — единственное желание настоящего будды».
— А когда монах-настоятель монастыря забывает о своих клятвах, что тогда? Толпы монахов из Южной столицы и Северного пика[391] вновь склонятся к непослушанию, а тяга к воинственности — это дело особое. Должны ли монахи того храма прежде всего спасать живых существ, наставляя их, и давать им благо? По Закону Будды получение прощения равно состраданию. Применительно к мирским обычаям это означает жалость. Кроме того, как бы ограниченны ни были его деяния, получить какую-то награду ему следовало.
— Но если говорить о награде, это, может быть, в корне противоречит Закону священнослужителей? — так и этак рассуждали между собою люди. Храмовые монахи при этом покачивали головами; навострив уши, они проливали потоки слёз и делали вид, что заболели. Все радовались и успокаивались. Оттуда до Умэдзу[392] было велено плыть на лодках, на которые сверху нагрузить хворост и соорудить некое подобие лодок для перевозки топлива. Немного спустившись вниз по течению, путники в тот же день, едва начало темнеть, остановились в Кидзу[393], а на следующее утро, в тринадцатый день, от опушки дубовой рощи, при помощи младшего хранителя библиотеки Тосинари изволили связаться с господином Фукэ[394].
И тогда Пребывающий в созерцании утвердительно наклонил голову вниз. Хоть и прибыл он сюда, сбежав из столицы, он выразил желание снова пожаловать в неё, однако из стеснения перед людьми со слезами вымолвил:
— Исстари человек, который был главой клана, непременно имел дело с луком и стрелами. Вряд ли он мог быть таким злосчастным типом, как я. Я спасаюсь бегством в такое место, которого ни глазом не видно, ни ухом не слышно, — так он промолвил, захлёбываясь слезами.
Когда Тосинари вернулся и произнёс свою речь, господин Левый министр даже не услышал его, и он до крови прикусил себе кончик языка. Было трудно понять, что у вельможи лежит на сердце. Когда в Южной столице вызвали Гэнкаку, наставника в монашеской дисциплине, а Гэнкэн[395] сообщил об этом в Специальном курсе[396], Левый министр изволил спешно сесть в паланкин и въехать в Южную столицу.
«Келья моя находится в монастыре, поэтому надо опасаться людских глаз» — подумал он и вошёл в маленькую хижину поблизости, где о нём, наконец, позаботились.
Здесь вельможе несколько раз преподносили рисовый отвар, но он даже не попробовал его, а только всё больше и больше слабел, поэтому Гэнкэн склонился над его подушкой и произнёс:
— Я Гэнкэн. Прибыл сюда на Специальный курс. Извольте посмотреть, господин! — добившись лишь того, что вельможа чуть заметно кивнул головой, однако не ответил ни слова и опять забылся.
Говорят, что согрешившему Левому министру было 37 лет, и в час Лошади в четырнадцатый день 7-й луны эры правления под девизом Хогэн[397] он лишился бренного своего существования. Когда пришла ночь, его отвезли в Госаммай на равнине Праджни[398], и все разъехались кто куда.
Курандо-но-тайфу Цунэнори, бывший самым последним из придворных[399], говорил очень много. Срезав себе причёску мотодори и поселившись в Павильоне созерцания[400], он пошёл к господину Фукэ и подробно рассказал ему об особе Левого министра.
— Сам я такой-то и такой-то. Я не припоминаю ничего определённого о своём детстве. Сейчас от меня нет толку, но, когда по примеру регента и канцлера я собираюсь видеть и слышать то, что делается под небом, то, проведя долгую жизнь в жалкой старости, тем более печалюсь о том, что впереди. Я не мог смотреть спокойно, когда размышлял о том, что жизнь такой только и бывает, но скорбел лишь о Левом министре. Если считаешь, что так и должно быть, тогда с пренебрежением относишься и к тому, чтобы за жизнь опасаться, и к тому, чтобы стесняться людей. Жаль, что в конце своей жизни я не увижу его ещё раз. В самом деле, в теперешнем сражении не было слышно ни об одном человеке из рода Минамото или Тайра[401], который получил бы ранение. Если бы и вправду была выпущенная кем-то стрела, не было бы смысла говорить, что она настигла Левого министра. Несмотря на то, что ханьский Гао-цзу[402] правил Поднебесной с мечём в три сяку[403] в руке, он сам лишился жизни, поражённый случайной стрелой, когда погубил хуайнаньского Цин-бу[404]. Вот пример того, что сила ничего не решает. По зрелом размышлении над историческими сочинениями ясно, что казни министра не ограничиваются только Индией и Китаем. В нашей стране Японии, начиная от министра Маро[405], и до министра Эми[406], таких насчитывается восемь человек[407]. Хотя мы и не думаем, что Левый министр был один такой, мы поймём, что если даже человек совершил преступление, за которое обычно отправляют в дальнюю ссылку без возвращения[408] назад, смертной казни он не подлежит. Даже укрытые за облаками и дымами Кикай[409] и Корё[410] на западе, когда они не слышат, что жив Левый министр, налегают в своих лодках на шесты. На востоке же Акору и сангарские эдзо[411], хотя они и населяют тысячу островов, тотчас же нахлёстывают коней плётками, если только им не дадут знать, что Левый министр жив. Ведь горечь доставляет даже само правило, согласно которому всё сущее разделяется на тот и этот мир.