Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Имеет каждый две души: одна щедра и благородна,
Другая вряд ли чем-нибудь Аллаху может быть угодна.

И между ними выбирать обязан каждый, как известно,
И ждать подмоги от людей в подобном деле бесполезно.

События в пути неведомы заране.
Друзья, какую ночь провел я в Гарийяне!..

Был гостем у меня голодный волк поджарый,
Быть может, молодой, быть может, очень старый.

Вздыхал он и стонал, как изможденный нищий,
Уже не в силах сам разжиться нужной нищей.

Как тонкое копье, маячил он во мраке,
А ближе подойдя, подобен стал собаке.

Когда б нуждался он в одежде и приюте,
Я дал бы их ему, покорен той минуте.

Я поделился с ним едой своею скудной.
Верблюды прилегли, устав с дороги трудной.

Поблескивал песок. Пустыня чуть вздыхала
И в нежном блеске звезд со мною отдыхала.

Не будет путник тот угрюмым и суровым,
Что даже волка смог пригреть под звездным кровом

Ахталь, старый смельчак, несмотря на враждебные силы
Перед смертью своей посетил гордых предков могилы.

Аль-Фараздаку взять под охрану от ярости мира
Поручил он и мать, и стада молодого Джарйра.

Значит, племя Кулёйба спасти их способно едва ли.
За подобным щитом не укрыться от злобы и стали.

Тонок он и дыряв, словно кожа на ножках овечьих.
Эти люди Кулейба — подонки, хоть выспрення речь их.

На обиду они не ответят хотя бы обидой.
Пред угрозой дрожат, как при виде гюрзы ядовитой.

А во время войны не видать их на поле сраженья —
За верблюжьим горбом замирают они без движенья.

Эти трусы Кулейба по-песьи скулят под пинками.
Как бараны они, обмаравшись, трясут курдюками.

Это племя бежит, захвативши пожитки в охапку.
Отшвырнул я его, как хозяйка — негодную тряпку!

Я раскаяньем злым томим и не в силах найти покой.
Разведен я с моей Навар. Как не думать о том с тоской!

Ведь покинуть ее навек — это значит утратить рай.
Как Адам, я лишен его безвозвратно — хоть умирай!..

Ныне я подобен слепцу, что глаза себе самому,
Обезумевши, проколол и при жизни сошел во тьму.

Разлучен с любовью Навар, одиноко бреду в пески.
Заменить ее мне могла б только смерть от своей руки.

О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар —
Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава

Мы расстались не потому, что она наскучила мне,—
Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.

Случалось мне порой, бледнея от стыда,
Считать себя глупцом, но трусом — никогда.

И вот я повстречал в скитаниях ночных
Чудовищного льва средь зарослей речных.

И грива у него была, как черный лес,
И каждый коготь был, как месяц, нож небес.

Разинутая пасть ревела, как прибой,
Где в пене на клыки напорется любой.

Душа в моей груди померкла, словно свет.
Но я вскричал: «Вперед! Нам отступленья нет!

Коль ты, злодей ночной, сразиться сгоряча
Осмелишься со мной — отведаешь меча!

Ты все-таки слабей, чем, например, Зияд.
А ну-ка прочь, злодей! Поберегись! Назад!»

Ему навстречу я шагнул с мечом в руке,
И зверь, взмахнув хвостом, укрылся в тростнике.

Случись твоей судьбе моею стать судьбою —
Ты видел бы сейчас пустыню пред собою.

Ты ехал бы по ней куда глаза глядят,
Не ведая тропы, что приведет назад.

И был бы шейхом ты в Омане, где верблюды
Особенно умны, стройны, широкогруды.

Нигде покуда нет столь благородных стад,
Как у моей родни, у племени Маадд!

Он подо мной сейчас, бегун такого вида.
Его бы не смогли догнать гонцы барйда.

Погонщику с таким управиться невмочь:
Попробуй-ка ударь — уйдет от палки прочь!..

И ноги у него, у этого верблюда,—
Как лунные лучи в ночи, в минуту чуда.

Богатое седло и крепкая узда
Не снизят быстроты — полет, а не езда!

Подобный на бегу не станет головою
Беспомощно трясти — быть падалью живою.

А всадник — что ему все беды и дела!..
Лети себе вперед — и разорвется мгла!

Но ты — не я. Страшна тебе слепая участь
Запрятанных в тюрьму, где не спасет живучесть,

Где разрешат от бед лишь сизые мечи,
Что молча занесут над шеей палачи,

Когда душа стоит у воющей гортани,
Покинуть плоть свою готовая заране.

Нас больше, чем камней на берегу морском,
И верных нам друзей не счесть в кругу людском.

Как недруг устоит, озливший наше племя?
Чей выдержит костяк той ненависти бремя?

В становищах своих иные племена
Возносят с похвальбой героев имена.

Но разве слава их сравнима с нашей славой,
Коснувшейся небес в года беды кровавой?!

Взошли от корня мы — от племени тамим,
И Ханзалы завет мы бережно храним.

И таглиба семья взрастала с нами рядом
Кипучим, как листва, бесчисленным отрядом.

Нет, с племенем любым вы не равняйте нас,
Когда великих дел настанет грозный час!

Мы — каменный оплот, и об скалу-твердыню
Обломит зубы смерть, забыв свою гордыню.

А если Хиндиф наш войдет в костер войны —
Зачинщиков ее сметут его сыны.

И если стан вождя друзей не скличет разом —
Их подчинить себе сумеет ои приказом.

А трусов обратит высоких копий ряд
В союзников его надежнейший отряд!

Он, Хиндиф, наш отец, неверных сокрушая,
Сплотил всех мусульман — ему и честь большая.

Был царским торжеством его победный пир.
За Хиндифа, клянусь, отдам я целый мир!

Его любовь ни в чем не знает зла и страха,
И ненависть его сотрет врагов Аллаха.

Мы Кабу сторожим и бережем Коран,
И в Мекку держит путь с дарами караван.

Мы благородней всех, чья кровь струится в жилах,
И тех, кто под землей покоится в могилах.

Сияет нам луна, и солнце с вышины
Благословляет нас для мира и войны.

Нам блещут небеса, и без конца, без края
Лежит у наших ног вся сторона земная.

И если бы не мы, не наш могучий стан —
Вошел бы чуждый мир в пределы мусульман.

Строптивых покарав своей рукой железной,
Сдержали мы разбег лишь над морскою бездной.

Но в яростных боях и ныне, как вчера,
Мы духов и людей смиряем для добра.

Лежит его чалма на всех, служивших свету,
И смерть сорвать с чела бессильна тяжесть эту.

Когда, когтя врагов, как соколы с высот,
Мы падаем на них — ничто их не спасет!

Суставы рубит меч и головы разносит.
У асад племя бакр пощады пусть не просит.

Сраженья жернова — что камнепад в горах.
Несдавшийся Неджран размолот ими в прах.

Однако для его безвинного народа
Мы — как весенний дождь, упавший с небосвода.

В голодный год, когда, худущий, как скелет,
Шатается верблюд и в нем кровинки нет,

И нету молока у тощих и унылых
Верблюдиц молодых, которые не в силах

Тащиться по степи, обугленной дотла,—
Остановись, бедняк, у нашего котла!

Пусть Сириус встает в небесной черной тверди,
Пылая, как вулкан, одетый тучей смерти,

Но машрафийский меч, как молния разя,
Восстановил права, без коих жить нельзя.

И гостя мы всегда накормим и напоим
В пустыне, дышащей приветом и покоем.