Абулькасим Фирдоуси - Сказание о Бахраме Чубина из «Шахнаме»

В Багдаде быстро слухи появились,
Что во дворце приемы прекратились.

Тот говорил: «Бахрам идет с войной,
Чтоб овладеть престолом и страной».

Другой: «Хосров привел войска для брани,
Владычествовать хочет он в Иране».

Делами царства были смущены
Мужи совета и мужи войны.

Рабы, мечтая воевать со знатью,
Вдруг перешли от похвалы к проклятью.

Стекались воеводы во дворец, —
Ормузд увидел в этом свой конец.

Войдя в зинданы и сердца волнуя,
Достигла весть Густахма и Бандуя,

Что миродержца сумрачен удел,
Крамольный дух умами овладел.

Отправили те двое из темницы
Своих людей на площади столицы,

Велев узнать им от господ и слуг,
Насколько справедлив тревожный слух.

Поняв, что день настал их долгожданный,
Они открыли тюрьмы и зинданы,

Повиновенья перешли рубеж
И подняли неслыханный мятеж.

Бездействовала стража городская,
Толпу вооруженных пропуская.

Бандуй с Густахмом были впереди, —
Мятежников опасные вожди.

Сама земля, казалось, закипела!
Приблизясь к воинам Ормузда смело,

Толпа глаза омыла от стыда,
А воинам Густахм сказал тогда:

«Пусть убедится шахская дружина,
Что преходяща сила властелина;

Вы слабыми считать нас не должны;
Хотите вы, иранские сыны,

Пойти, во имя предков, с нами вместе
И препоясаться для славной мести?

Ормузда не считайте вы царем,
На трон другого шаха возведем,

Чтоб для Ормузда горькими навеки
Ирана стали сладостные реки.

А не поможете вы нам сейчас, —
На произвол судьбы покинем вас.

Мы где-нибудь приют себе отыщем,
Чтоб край далекий нашим стал жилищем».

От этой речи вспыхнули сердца.
Сказали охранители дворца:

«Не ведал мир такого властелина,
Что руки обагрил бы кровью сына».

Вошли они, ликуя, во дворец,
Сорвали с шахской головы венец,

Свалили шаха перед шахским троном,
Глаза железом выжгли раскаленным,

Затем оставили его в живых,
Ушли, набрав сокровищ дорогих.

Померкло царствования светило,
Судьбы превратность небо нам явило.

Да не привяжется душа твоя
К непрочному чертогу бытия,

То радость в нем ты познаешь, то горе.
С добром и злом не состязайся в споре.

Живи сто лет или сто тысяч лет, —
Что ныне — мощь, в том завтра силы нет.

Влеком к добру, не говори плохого,
Да не услышишь сам плохого слова.

Густахм отправил сразу из дворца
К Хосрову быстроногого гонца.

Гонец, дорогу выбрав покороче,
Как новый месяц тьму прорезав ночи,

Предстал пред новым шахом и тотчас
Поведал о случившемся рассказ.

Царевич стал желтей цветка шафрана,
Когда узнал о бедствиях Ирана.

Он молвил так: «Найдет погибель тот,
Кто на тропу беспечности свернет,

Кто, неразумный, не внимает небу,
Невежеству и злобе на потребу.

Тобой, гонец, рассказанное зло
Мне вновь дыханье жизни принесло:

Когда отец возжаждал крови сына,
Мне сделалась пристанищем чужбина,

Теперь, когда отец незряч и слаб,
Ему покорен буду я, как раб».

Он в путь пустился, как в полет орлиный,
Возглавив многомощные дружины,

И были предводителем горды
Стрелки из Ардабеля и Барды.

Когда узнали жители столицы.
Что прибыл к ним властитель юнолицый,

Тогда покой и мир обрел Багдад,
И миродержец был покою рад.

Вельможи встретили его с весельем,
Пришли с венцом, с алмазным ожерельем,

Эбеновый поставили престол.
Хосров, сияя, на него взошел,

Надел венец и так сказал мобеду:
«Я шахом стал благодаря Изеду.

Лишь тот, кто шествует путем благим,
Достоин царством управлять таким.

Моей душе чужда несправедливость —
К беде ведет всегда несправедливость, —

Я только правду в спутнике беру,
Моя душа устремлена к добру.

А вы в повиновенье поклянитесь
И этим трем условьям подчинитесь, —

Вот первое: людей не угнетать.
Второе: верность шаху соблюдать.

И третье: не глумиться над послушным,
Не быть к чужому горю равнодушным.

О злых делах пора теперь забыть,
На справедливый путь пора вступить.

Блюсти я буду, правдой вдохновленный,
Одной лишь человечности законы.

Мою увидит милость даже тот,
Кто на мое величье посягнет.

Я не склонюсь к деяньям Ахримана:
Нужны ль дороги мрака и обмана

Тому, кого возвысил род людской?
Я мир дарую людям и покой!»

Всех осенило счастьем это слово,
Они ушли, благословив Хосрова.

Не мог Хосров заснуть в своем дворце,
Ночь напролет он думал об отце.

Когда петух проснулся и упало
Эбеновое ночи покрывало,

Отправился к Ормузду шахиншах
С душевной болью и тоской в очах.

Заплакал сын, когда отца увидел,
Не миродержца, а слепца увидел!

Сказал: «Властитель с мудрой головой,
Ты — Нуширвану памятник живой!

Стоял бы я у твоего престола, —
Иголка бы тебя не уколола.

Прикажешь — сделаюсь твоим слугой
И охранять я буду твой покой.

Прикажешь — этот мир навек оставлю,
Себя у ног твоих я обезглавлю.

Я не хочу ни войска, ни венца,
С восторгом жизнь отдам я за отца».

Сказал Ормузд: «Свет разума горящий!
Знай: боль моя и горе — преходящи.

Три просьбы у меня к тебе всего,
И больше мне не нужно ничего.

Во-первых: с первой утренней прохладой
Мой слух ты голосом своим обрадуй.

Пришли ко мне, прошу я, во-вторых,
Кого-нибудь из всадников лихих,

Чтоб он рассказывал мне о ловитвах,
О жарких стычках, о великих битвах,

А также пусть придет ко мне старик
Поведать о делах былых владык.

А, в третьих, я твоим дядьям, придворным,
Что льнут к тебе с усердием притворным,

Готовя втайне для тебя силки, —
Желаю смерти от твоей руки!»

«Мой шах! — сказал Хосров. — Пусть мрак и горе
Всех недругов твоих настигнут вскоре,

Но оком сердца ты взгляни вперед.
Бахрам затмил вельмож и воевод,

Он знаменит, он управляет войском
Умелым, многочисленным, геройским.

Ты на Густахма сделал мне намек.
Не он страданья на тебя навлек.

Убьем его карающей рукою, —
Нигде мы не найдем себе покоя.

Ты должен знать: от бога это зло,
От глупых слов и дел произошло.

Ниспосланной обрадуйся ты боли,
Найди успокоенье в божьей воле.

Затем послушай: старый есть писец
И всадник есть — испытанный храбрец.

Один расскажет о былых владыках,
Другой — о битвах грозных и великих.

Старик умен, а всадник — острослов,
Он знает и обычаи пиров.

Найдешь отраду в каждом златоусте,
Забудешь в одиночестве о грусти».

Сказал и, плача, вышел из дворца.
Сын оказался преданней отца.

Затем, что юноша красноречивый,
Чьи благородны мысли и порывы,

Гораздо лучше злого старика,
Чья мудрость, может быть, и глубока.

Как мудро на земле ни проживи ты,
Исчезнешь ты, как все, землей сокрытый.