Бо Ли - Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»
Боди: город на одноименной высокой горе в восточной части уезда Фэнцзе пров. Сычуань, в начале периода Восточная Хань построен Гун Суньшу по прозвищу Белый Дракон; по преданию, в городе находился колодец, в котором будто бы жил дракон, и потому покровителем города считали Белого Дракона, одного из 5 Небесных Владык, повелителя западного неба и духа звезды Тайбо, чьим временем была осень; в городе находился храм Чжугэ Ляна. Цзянлин (или Цзинчжоу): округ и уезд (совр. уезд Цзянлин пров. Хубэй). Тяжкие горы: образ освобождения, тем более противопоставленный легкому челну, который везет поэта к родным местам.
Учусь у Древности думать о приграничье
Стою печально на Главе Дракона
И Вас не вижу. Все внутри дрожит.
Ведь даже ручеек, похоже, стонет,
Сочувствуя, по склону вниз бежит.
Наполнен грустью этот мир бескрайний,
Заходит солнце, и встает тоска,
Гора смыкается с небесной далью,
Плывут по кромке неба облака.
И мнится — белый гусь из темной ночи
С надрывным кликом опуститься смог,
На лапке — весточка: мой дальний хочет
Послать своей далекой тяжкий вздох.
Душа моя разорвана страданьем,
Скрывает снег цветы десятый год.
У Вас там нет весны, в том крае дальнем,
Не возвратитесь Вы, уйдя в поход.
Как смутный сон, от Вас я далека,
В слезах-жемчужинках одежд шелка.
б/г
Глава Дракона: гора Луншоу на границе пров. Шэньси и Ганьсу, на ее вершине начинается горный ручей, к северу от нее простирается пустыня, где были расположены пограничные заставы. Белый гусь: поэтический символ письма.
«Я знаю мудрость, что несет вино»
Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы — это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности.
И потому в пейзажной лирике возлияние — не кутеж, а духовное очищение.
В одиночестве пью под луной
Среди цветов стоит кувшин вина,
Я пью один, нет никого со мною.
Взмахну бокалом — приходи, луна!
Ведь с тенью нас и вовсе будет трое.
Луна, конечно, не умеет пить,
Тень лишь копирует мои движенья,
И все-таки со мною разделить
Помогут мне весеннее броженье.
Луна шалеет от моих рулад,
А тень сбивают с ног мои коленца,
Пока мы пьем — друг другу каждый рад,
Упьемся — наша тройка распадется…
А что бы — дружества Земли презрев,
Бродить мне с вами между звездных рек!
Не будь столь любо Небесам вино —
Там не было бы Винного созвездья,
Не будь Земле столь сладостно оно —
Нам Винный не был бы родник известен.
Вино приятно Небу и Земле,
Так перед Небом этот грех не страшен.
Ты святость обретешь навеселе,
Ты мудрость обретешь от доброй чаши.
А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, —
Зачем же улетать нам к горним сяням?
Три чаши отворят широкий Тракт,
Большой черпак — мы вновь Природой станем.
И если ты сей вкус вина прозрел —
Храни секрет от тех, кто протрезвел.
В Сяньяне птичий гам, взошла луна,
Цветы накрыли землю, как парчою…
Так что ж тоской весна моя полна?
С чего я пью перед такой красою?
Богат ли, беден и когда умрешь —
Все сочтено давно судьбой предвечной,
А в чарке — жизнь и смерть ты обретешь,
Кто в силах знать, чем век его помечен?!
Ни Неба, ни Земли хмельному нет,
Подушка для него всего дороже,
Ведь даже тела потерялся след…
Такого чувства выше быть не может!
Тоска приходит сотнями дорог,
Но у меня тут — сотни три бокалов,
Без них тоску прогнать бы я не смог,
Тоска бескрайня, если зелья мало.
Я знаю мудрость, что несет вино,
Оно в безбрежность душу раскрывает.
Пусть кто-то уморил себя давно,
А кто-то бедствует и голодает…
Коль не познать веселия сейчас —
Что слава запоздалая, пустая?
Клешня от краба — Сок Златой для нас,
А холмик сусла — это холм Пэнлая.
Ты доброго вина не избегай —
С луною вознесешься в горний рай!
744 г., весна, Чанъань
№ 2. Вино — не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах — часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди.
№ 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину — в вине, которое преодолевает даже судьбу.
№ 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» — пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином (золотой сок — так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие (Пэнлай — мифический остров бессмертных в Восточном море).
В беллетризованной биографии поэта есть такая сцена: «С каждой чашей вина обострялся дух Ли Бо, и речи лились рекой, стихи журчали в голове, как ручьи, и он все напевал и напевал их. Чжан Сюй … принялся записывать их, строка за строкой стремительными иероглифами. Комната плавала в дыму. Закончив, все повалились на циновки, а Ли Бо с пузатым чайником вина в руке принялся во весь голос петь то, что записал Чжан: „Не будь столь любо Небесам вино — / Там не было бы Винного созвездья …“. Голова стала тяжелой а ноги невесомыми, и он повалился на циновку, опрокинув пузатый чайник, и остатки вина из него разлились вокруг… Тени людей исчезли одна за одной. Ли Бо ощутил разочарование и почувствовал себя совсем одиноким. Огляделся по сторонам — никого. Взглянул на небо — там одна лишь луна, высоко над головой. Он поднял бокал и заговорил с луной: „Ах, луна, луна, когда наступает ночь и затихают люди, только ты и блуждаешь по небу. Тебя не тяготит одиночество и молчание? Разве в глазах людей ты в чистом небе не столь же одинокое создание, как и я? Ночь изначально была миром, захваченным мраком, а ты своими лучами разбиваешь этот мрак, светишь людям…“ Луна молчит в пустоте и не движется…»
За вином вопрошаю луну (по просьбе старого друга Цзя Чуня)
А луна в небесах-то когда появилась? —
Вот о чем я спрошу, отставляя бокал.
Всех манящее, нам недоступно светило,
Неотрывно глядящее издалека.
Над дворцом киноварным блестящим зерцалом
Зависает, раздвинув заслон облаков,
Тот, кто видел, как ты из пучины вставало,
Не поверит, что к утру сокроешься вновь.
Белый заяц толчет там бессмертия Зелье.
Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна.
Где луна, на которую предки смотрели?
Вот она: им светила — и смотрит на нас.
Мы приходим, уходим, как воды в движенье,
Каждый видит луну, что вот так же ясна.
Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья
В золотистых бокалах искрится луна!
744 г.
Философские размышления поэта об уходящем времени Земли и нескончаемом Времени Неба, о конечности человека и вечности Луны, на которой мифический Белый заяц не останавливаясь толчет снадобье бессмертия, где томится в одиночестве Чан-э, жена стрелка Хоу И, укравшая у мужа снадобье бессмертия, которым его даровали за то, что своими стрелами сбил лишние девять солнц, грозившие спалить Землю, и в наказанье обреченная вековать на пустынной Луне. В свете вечной Луны нежится даже «Сын Солнца» в своем Киноварном дворце.
