Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Преследует смертных судьба и всегда настигает,
Судьбу же — увы! — ни поймать, ни вести в поводу.

За горло берет она всякого хваткою волчьей,
И даже властители с ней не бывают в ладу.

Внезапно она поражает стрелой смертоносной,
И первыми падают лучшие, как на беду.

Немало я видел пронзенных безжалостным жалом,
И гибнут они, как написано им на роду.

Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей,
Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей.

Смиренным кажется коварный лицедей,
Как будто занят он лишь думою своей.

Он улыбается, но тронь его, посмей —
Он зубы обнажит, стальной иглы острей.

Мечтают все до старости прожить,
Но что за счастье — слишком долгий век?

С годами жизнь становится горька,
Бесплодная, как высохший побег.

Что может веселить на склоне лет?
Уходит время радостей и нег.

Умру — и злобно усмехнется враг,
Друзья вздохнут: «Был добрый человек!»

Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне.
В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине.

Ты недоступна, враждебного племени дочь,
Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье.

Кожей бела ты, — на рынок не возишь котлы,
Под покрывалом ты прячешься и в паланкине.

Речь твоя — музыка, лик твой — венец красоты,
Ты среди смертных красавиц подобна богине.

Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей,
Только верблюду ты предан, седлу да гордыне».

Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках.
Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне».

Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь,
Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне.

Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян,
Скоро пастушьи костры задымятся в низине,

Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы,
Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини.

Им не пролиться дождем у подножия Тин,
Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине.

Путник бывалый расскажет тебе обо мне,
У домоседа ведь нет новостей и в помине.

Я с игроками пирую и щедрой рукой
Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине.

Сутки порою верблюдица скачет моя —
Хоть и устала, но резво бежит по равнине,

Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам,
Словно собратьев почуяла на луговине.

Прощайся с Хурейрой! Заждался верблюд седока.
Тебе нелегко? Что поделать, разлука горька.

Непросто расстаться с красавицей густоволосой,
Чья поступь так вкрадчива и шелковиста щека.

Домой от соседки идет она плавной походкой,
Идет не спеша, словно облако в небе, легка.

Она повернется — и звонко стучат украшенья,
Как зерна фасоли в утробе сухого стручка.

Она никогда не заводит с соседками свары,
От всех пересудов и сплетен она далека.

Так стан ее тонок, что страшно: возьмешь — переломишь,
Но пышная грудь у нее и крутые бока.

В дождливое утро так сладко лежать с ней на ложе,
Любовнику пылкому с нею и ночь коротка.

Движенья ее осторожны, а как соразмерны
Упругие бедра и тонкая в кисти рука.

От платья ее веет мускусом и гиацинтом,
И нежное тело ее благовонней цветка,

Свежее зеленого луга, омытого ливнем,
Который низвергли плывущие вдаль облака.

На этом лугу, как созвездья, мерцают соцветья,
И каждый цветок, окруженный венцом ободка,

Прекрасен — особенно ночью, но все же померкнет
Пред милой моей, так ее красота велика.

Я пленник ее, но она полюбила другого,
А сердцу того человека другая близка,

А та, в свою очередь, дальнего родича любит
И тоже напрасно: его охватила тоска

По той, что меня полюбила, но мной не любима.
Любовь обернулась враждой. Как она жестока!

Поистине, каждый из нас и ловец и добыча,
Стремимся к любимым, но видим их издалека.

Не знаю, Хурейра, кого предпочла ты Маймуну,
Но как ты сурова со мной, холодна и резка.

Узнала, что я слепотою куриной страдаю?
Недоброй судьбы опасаешься наверняка!

Ты молвила мне: «Уходи! Ты несчастье приносишь!
Будь сам по себе! Не желаю в мужья бедняка!»

Ты видишь сегодня меня босиком и в лохмотьях,
Дай время — обуюсь в сандальи, оденусь в шелка.

Чужую жену я легко соблазню, если надо,
В чужое жилье проберусь я, как вздох ветерка.

В набег поведу смельчаков, и пленительный отрок
Мне спутником станет, вернее коня и клинка.

Не раз мне баранину жарил юнец безбородый,
Мы пили вино, принесенное из погребка.

Мои сотоварищи поняли: смерть ожидает
Богатого, нищего, юношу и старика.

Мы, лежа в застолье, соперничали в острословье
И пили, да так, что струилось вино, как река.

Бывает: за нами не в силах поспеть виночерпий,
Тогда сам хозяин хватает бурдюк за бока,

Проворно его поднимает, звеня ожерельем,
И в чаши вино наливает нам из бурдюка.

Напев полуголой невольницы слух нам ласкает,
Сливаются голос и лютня, как два ручейка.

Нам яства подносят красавицы в длинных одеждах,
Исполнят все прихоти, только кивни им слегка.

Я вдосталь вином наслаждался и женскою лаской,
В пустынях безводных дорога была нелегка,

В безлюдных местах, где глухой непроглядною ночью
Лишь злобные джинны вопят над волнами песка,

Где в полдень палящий не всякий осмелится ехать,
Где жажда и зной, где ни лужицы, ни родника.

Я эти пески пересек на поджаром верблюде,
Он к зною привычен, и поступь его широка.

Я Кайса навестить хочу, как брата,
Я клятву дружбы взял со всех племен.

Я видел, как бурлит поток Евфрата,
Как пенится, когда он разъярен,

Как с боку на бок парусник швыряет,
Грозя низвергнуть на прибрежный склон.

Так укачало кормчего, беднягу,
Что в страхе за корму схватился он.

Но что Евфрат в сравненье с Кайсом щедрым?
Тот всем воздаст, никто не обделен,

И сто верблюдиц, крепких, словно пальмы,
Дарит он другу: не велик урон!

Ведь все сыны Муавии{70} такие,
Любой высок, прекрасен и силен.

По зову первому идут на помощь,
Все на конях, и не сочтешь знамен.

А как приятно с ними быть в застолье!
Их руки щедры, разговор умен.

Отстань и отойди, будь от меня подале.
Молю Аллаха я, — убрать тебя нельзя ли?

Тебя считаю я презренным и дурным,—
Надеюсь, что тобой я тоже не любим.

Ты губишь каждого предательством, изменой,
Все тайны выведав в беседе откровенной.

Тебе когда-нибудь за все воздаст Аллах —
Любви не встретишь ты в своих же сыновьях.

Жизнь черная твоя приносит беды людям,
И смерти мы твоей все радоваться будем.