Алишер Навои - Смятение праведных

Когда из мира Язди-Джирд ушел,
Бахрам воссел на отческий престол.

Но вместо управления страной,
Он затевал вседневно пир горой.

Коль царь умеет только пить и спать,
Враги начнут державу разрушать.

Бахрам, в угодьях рыская степных,
Не видел горя подданных своих.

Его вазиры грабили казну
И разоряли славную страну.

Охотился Бахрам в глухих степях.
Отстала свита; заблудился шах.

Шалаш разрушенный увидел он,
Услышал чей-то тихий плач и стон.

Дом обвалился, словно дом души,
От всех таящей боль свою в тиши.

В стене торчали стрелы, след вражды,
Насилия или другой беды…

В руину царь вошел и видит в ней
Ограбленных, измученных людей.

Хозяин бедственной лачуги той
Принес Бахраму хлеб, кувшин с водой.

«Как ты живешь?» — спросил его Бахрам.
Ответил: «Как живу, ты видишь сам».

Бахрам сказал: «Всю правду мне открой,—
Что здесь случилось с ними и с тобой?»

Ответил: «Прежде лучше нам жилось,
Пока гонение не началось.

Наш новый царь вино беспечно пьет,
Не видит он, как мучится народ.

Царь спит, а слуги царские в тот час
Идут и грабят беззащитных нас.

Вся эта столь богатая страна
В пустыню мертвую превращена».

Руины замка увидал Бахрам,
Спросил: «Скажи, что прежде было там?»

Ответил: «Это был богатый дом,
Прекрасный сад старинный рос кругом.

Цвели там розы, зрели там плоды,
Журчал поток каризовой воды.

От тех живых неистощимых вод
У земледельца множился доход.

Насильники, что грабить нас взялись,
Разрушили, засыпали кариз.

Сады погибли, высохли поля,
Мертва неорошенная земля.

Край обезлюдел, рушатся дома,
Как будто здесь у нас прошла чума.

Сам погляди — что с этих взять людей?
А слуги шаха все лютей и злей.

Мы — нищие, все отняли у нас,
Нам нечем жить. Пришел последний час!»

Все понял шах: мучительным огнем
Душа, скорбя, воспламенилась в нем.

Меч состраданья грудь его терзал,
От горя ком под горло подступал.

От сердца прочь беспечность отошла,
Увидел ясно он все корни зла.

Решил он — притеснителей казнить,
Добро и справедливость утвердить.

Великую он в этом клятву дал…
Тут кто-то с вестью доброй прибежал:

«Как мы взялись раскапывать кариз,
Воды прозрачной струи полились!»

Хозяин молвил: «Милостив творец!
Видать, наш царь-пьянчужка наконец

Над нашим горем сжалился душой.
Вода! — К добру, наверно, знак такой!»

Встал царь, дикхана поблагодарил
И щедро всех несчастных одарил.

Он истребил насилие и гнет,
От лихоимства защитил народ.

И правда им была утверждена,
И снова расцвела его страна.

Великий шах живет — известно мне —
Заботой о народе и стране.

За то и раем Хорасан зовут,
Что люди в благоденствии живут.

Мой шах? Мечты да сбудутся твои!
Да будет радость в том и Навои!

Эй, кравчий, поспеши фиал налить,
Хочу достойно шаха восхвалить!

Душа моя скорбит, угнетена.
Я смою гнет живой водой вина.

Когда я к этой книге приступил,
Почувствовав прилив духовных сил,

Я за живой водой пошел во тьму,
В страданиях, не зримых никому.

Я сталью острой очинил калам
И дал исход стремительным словам.

Страницы украшая, словно рай,
Тростник мой зазвучал, как звонкий най.

Звук, порожденный писчим тростником,
Пел, нарастал, взывая, как маком.

Приняв за пенье флейты этот звук,
Запел и заплясал суфийский круг.

Тот звук отшельничьих пещер достиг,
Всех девяти небесных сфер достиг;

Он поднял смуту среди толп людских,
Смятенье в сонме ангелов святых.

И праведники стали горевать
И вороты одежды разрывать.

И этой звонкой флейты перелив
Внимали пери, крылья опустив.

Под этот звук освободясь от мук,
Больные позабыли свой недуг.

Теперь, когда пленяющая взгляд
Красавица одета в свой наряд

И над землей, величия полна,
Взошла, как двухнедельная луна,

Стал виден весь Восток в ее лучах,
И смута на земле и в небесах

Вновь началась… Сломался пополам
Секретаря небесного калам.[25]

Сокровищницы неба казначей
Слетел, кружась над головой моей.

Меня дождем бесценных жемчугов
Осыпал он из девяти ларцов.[26]

Осыпал золотом и серебром
В великом расточительстве своем.

Как легкий вихрь кружился он, и пал.
И пыль у ног моих поцеловал.

Расставил он передо мной подряд
Сокровища, которыми богат.

Осыпал серебро моих седин
Рубинами неведомых глубин.

И стал я в удивленье размышлять,
Стал в размышленье душу вопрошать:

Ведь это все — написанное мной —
С моею жизнью сходственно самой;

Но это только тысячная часть
Того, над чем души простерта власть.

Пусть мой дастан достоинств не лишен,
Но как далек от совершенства он.

Он мыслями богат. Но где же строй?
В нем нет системы строгой и прямой.

Бывало — вдохновением дышу,
Но лишь двустиший десять напишу,

Зовут заботы; надо все бросать,
И некогда затылок почесать.

Как только тушь на небе голубом
Рассвет сотрет сернистым мышьяком,

И утро тьму ущелий, мглу и дым
Сметет лучистым веником своим,

И ночь знамена мрака унесет,
А день свой стяг багряный развернет,

И до поры, покамест этот стяг,
Склонясь к закату, не уйдет во мрак,

Покамест ночь наставшая опять
Не станет с сажей киноварь мешать,

Покамест над землею небосвод
Опять свои светила не зажжет, —

С рассвета до ночи душою всей
Я пленник жалоб множества людей.

Не остается ни мгновенья мне
Побыть с самим собою в тишине.

И кто в мой дом печальный ни придет,
Сидит и забывает про уход.

Тяжелый, долгий разговор ведут,
Сидят, пока другие не придут.

Толпится в доме множество людей,
Сжигая зданье памяти моей.

Задачи ставят, коих, может быть,
Никто не может в мире разрешить.

Прощенья просишь — дерзостью сочтут,
Все объяснишь — обиду унесут.

Будь с ними щедр, как небо, в их глазах
Любая щедрость только тлен и прах.

Тем, кто утратил в жадности покой,
Нет разницы меж каплей и рекой.

Все, что ты им даешь, они возьмут
И на тебя же с жалобой пойдут.

О, этот разнобой речей пустых!
Лишь алчность — чувство общее у них.

Будь ты могуч, как богатырь Рустам,
Будь ты безмерно щедр, как был Хатам,

Будь, как Карун, несметно ты богат,
Останешься пред ними виноват.

Хоть я от всяких служб освобожден,
Хоть я своей болезнью угнетен,

Но все же не решаюсь их прогнать,
А слушаю, — и должен отвечать.

Я в слабости души себя виню —
И все-таки докучных не гоню.

И это каждый день… в теченье дня
Пересыхает горло у меня.

Страдаю днем от глупости людей,
А ночью — от бессонницы моей.

И отдыха не суждено мне знать;
Урывками я принужден писать.

Прости погрешности стихов моих!
Мне было некогда чеканить их.

Мне сроки рой забот укоротил,
Свой замысел не весь я воплотил.

О, если б я, благодаря судьбе,
В день час иль два принадлежал себе,

То я не знал бы никаких препон,
Всецело в море мыслей погружен,

Я доставал бы перлы редких слов,
Ныряя в бездну, как жемчуголов.

Я добыл бы — силен, свободен, смел —
Сокровищ столько, сколько я хотел.

Я показал бы в наши времена,
Какою быть поэзия должна.

А так, возможно, тщетен был мой труд,
И звуки этих строк навек замрут…

Когда я так в печали размышлял,
Мне друг мой, светлый разумом, сказал:

«Что ты без сил склонился головой,
О воин справедливости святой?

Ты, честности пример среди людей,
Не поддавайся слабости своей!

Ты здесь достиг вершины красоты,
Но можешь высшего достигнуть ты,

Ты — языка творец — дерзай, твори!
Свободно крылья раскрывай, пари!

Твои созданья — редкостный товар,
И вся вселенная — его базар.

Звездой блистает этот твой дастан,
Молва о нем дошла до дальних стран.

Я «Украшением вселенной всей»
Зову творение души твоей.

Небесной милостью осенено,
Блистает шахским именем оно!»

О шах, твоею славой, как аят,
Динары справедливости звенят.

Согнулось небо пред тобой кольцом;
И солнце — как твоя печать — на нем.

Как я могу хвалу тебе слагать?
Пылинке среди звезд не заблистать.

И капля меру знать свою должна,
Не может океаном стать она.

Но то, что высшей волей суждено,
Да будет человеком свершено.

Сгорел в огонь влетевший мотылек,
К огню не устремиться он не мог.

Несчастный сумасшедший — для детей
Посмешище, мишень для их камней.

Подобьем тех камней, того огня,
Поэзия, ты стала для меня.

Хоть в мире слов свободно я дышу,
Но нет мне пользы в том, что я пишу.

И мысль меня преследует одна,
Что эта страсть опасна и вредна;

Поэзией зовется эта страсть,
И горе тем, кто предан ей во власть.

Нижи газель, как жемчуг; но лишь те
Поймут ее, кто чуток к красоте.

За истину в ней выдается ложь,
И скажут все: «Как вымысел хорош!»

Кто был стихописаньем увлечен,
Мне кажется, что жил напрасно он.

Да лучше в погребке небытия
За чашей бедности сидел бы я!

Сумел бы от мирских тревог уйти
И думал бы о будущем пути!

Когда бы зной степной меня палил,
Я кровью сердца жажду б утолил…

Платил бы я на пиршествах ночных
Динарами телесных ран моих.

Меня бы одевала пыль пустынь,
Я не желал бы лучших благостынь.

Зонтом от солнца плеч не затеня,
Упорно к цели гнал бы я коня.

Была б в ягач моих шагов длина,
Моим венцом была бы седина.

Я шел бы, к цели устремлен одной,
Не чувствуя колючек под ногой.

Все бренные заботы разлюбя,
Я перестал бы сознавать себя.

И был бы царский жемчуг слез моих
Приманкой птицам далей неземных.

И рана скорби на груди моей
Была б святыней страждущих людей.

Кровавые мозоли пят моих
Дороже были б лалов дорогих.

Из каждой капли крови этих ран
В долине бед раскрылся бы тюльпан.

Я искрами моих горящих мук
тепной простор осыпал бы вокруг.

И как весною, снова б зацвели
Пески пустынной, выжженной земли.

Когда бы я дорогой ослабел
И отдохнуть немного захотел,

Везде мне место — лечь, забыться сном,
Везде мне небо — голубым шатром,

Предгорий луг ковром служил бы мне,
А изголовьем камень был бы мне.

Едва прохлада сменит жаркий день,
Я лег бы на землю легко, как тень.

К моим ногам, измученным ходьбой,
Фархад склонился б и Меджнун больной.

И были бы ланиты их в крови
От сострадания к моей любви;

Хоть ни пред кем я не взывал о ней,
Не плакал о возлюбленной моей.

И поняли бы вдруг, изумлены,
Два призрака глубокой старины,

Что в области любви властитель — я,
Что на века над ними — власть моя.

…Когда б такой я степени достиг
И стал душой в страданиях велик —

Весь мир, подобный радостной весне,
Прекрасный мир зинданом стал бы мне!

Тогда б сурьмою пыль моих одежд
Была для ангельских пречистых вежд,

И мне любовь моя и божество
Открыла б солнце лика своего,

И жители небес, как стая птиц,
Кружась пред нею, падали бы ниц…

…И устремил свой взор духовный я
Поверх небытия и бытия.

Решил бесстрашно, как Сейид-Хасан,
Преодолеть сей бурный океан.

Меня душа, как птица, ввысь влекла,
К земле тянули низкие дела.

Вело веленье духа в райский сад,
А низменная страсть бросала в ад.

Лик этой страсти ангельски красив,
Но в ней слились в одно шайтан и див

И, каждый миг бесчисленно плодясь,
Над слабым сердцем утверждают власть.

Когда умножится зловещий рой,
Всецело овладев живой душой,

То человек, о правде позабыв,
Становится коварным, злым, как див.

Так говорю я, ибо я и сам —
Увы! — подвластен гневу и страстям.

Во имя бога вечного, душа,
Воспрянь, опору зла в себе круша!

Во власти этих дивов я томлюсь,
Великой кары в будущем страшусь.

Мой обиход — коль правду говорить —
Так плох, что хуже и не может быть.

А жизнь души нерадостной моей
Еще печальнее и тяжелей…

Пусть даже слез я океан пролью,
Грудную клетку превращу в ладью,

Но выплыть мне не даст в ладье такой
Гора грехов — огромный якорь мой.

Я внешне человек, но — видит бог,
Как я от человечности далек…

Меня — изгнанника — от Солнца Сил
Поток тысячелетий отделил…

Вот мудрецы беседуют в ночи —
В своих речах они прямей свечи.

Но змеи зависти в душе их те ж,
От бури злобы в сердце их мятеж.

И я, как все, вместилище страстей
И недостоин похвалы людей.

«Защитником народа» я слыву,
Гласит молва, что правдой я живу.

Слыву «плененным вечной красотой»,
Безгрешным и глазами и душой.

Соблазн гоню от глаз… Но как в тиши
Осилю вожделения души?

Погибну, коль на помощь не придешь,
Коль сам меня ты, боже, не спасешь!

Всю жизнь мою, все прошлые года
Я вспоминаю с мукою стыда.

А весь мой труд — калам, бутыль чернил,
Всю жизнь свою бумагу я чернил…

Калам речистее, чем мой язык,
Письмо чернее, чем мой темный лик.

Коль милостью их не омоешь ты,
Как им избавиться от черноты?

Длинна, я вижу, цепь моих стихов;
Стократ длиннее цепь моих грехов.

О господи, раба не осуди!
Меня над гранью бездны пощади,

Коль хорошо сложил дастан я свой!
А если плохо — то я весь плохой.

Благоволеньем озари мой труд,
Пусть эти строки сердца не умрут,

И пусть глубины мысли в книге сей
Откроются, сияя, для людей!

Велик мой грех. Но что весь груз его
Пред морем милосердья твоего?

Пусть добрых дел моих ничтожен след,
Но милости твоей предела нет!