Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой?
Ты плачешь? А прежде ты был не такой!

Отвергла меня, даже слова не молвила,
Потупила очи газели степной.

Даришь ей любовь — преклонения требует,
Бесчувственна, словно кумир неживой.

Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься?
Как раб, со склоненной стою головой.

Неужто не знаешь, как смел я и доблестен,
Когда нападаю на вражеский строй,

Когда на вспотевших конях безбородые
Наездники в страхе бегут предо мной?

Ударил я — падает враг окровавленный,
Бледнеет, сраженный моею рукой.

Я нападал столько раз на отряды врага,
Вел за собою наездников, серых от пыли,

Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили,
Чье полыхание жару подобно в горниле.

Только высокие родом в дружине моей.
Помню: когда они копья с врагами скрестили,

Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать —
Он ослепляет, он молнии равен по силе.

В битве испытаны воины, каждый верхом
На удалом жеребце или резвой кобыле.

Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадей
Часто ведем под уздцы, если лошади в мыле.

Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить,
Если на вражьи ряды скакунов устремили.

Каждый из витязей воду прошел и огонь,
Ходят о них на легенды похожие были.

В час, когда всадников клонит в походе ко сну,
Следом за мною во мрак смельчаки уходили.

Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, пока
Стрелы восхода вселенную не озарили,

В полдень нам встретился недруг, и ринулся я,
Первым ударил, врага обрекая могиле.

Долго мы бились, и черные кони врагов
Алыми стали, как будто их краской покрыли.

Я возвращался домой с головою вождя,
Верные други мои остальных изрубили.

Грозное в битве, отходчиво сердце мое,
Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи.

Аблу об этом спросите. Как жаждут ее
Руки и губы мои, — о других позабыли!

Если она позовет — я на помощь иду,
В бедах она лишь моей доверяется силе.

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки,
Кружится над головой черный ворон разлуки,

Крылья его облиняли и перья торчком.
Нашей разлукою тешится ворон от скуки.

Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи!
Вечно терпи одиночества тяжкие муки!

Из-за того, что разлуку ты мне возвестил,
Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».

Смешон для Аблы удалец, чья жизнь полна невзгод,
Чье тело твердо, словно меч, упруго, словно дрот.

Покрыта пылью голова, одежда вся в лохмотьях,
Он не расчесывал волос, пожалуй, целый год.

Он целый год готов таскать железную кольчугу,
Он ищет гибели в бою, его удел — поход.

Так редко он снимал доспех, что ржавчина на коже,
Следы ее не смыть водой, ничто их не берет.

Смеется Абла надо мной: «Гляди, какой красавец!» —
Старается холодной быть, но взглядом сердце жжет.

Ну почему же, почему она глаза отводит?
Я славу смелостью стяжал и щедростью почет.

О девушка, не уходи! Взгляни хоть на прощанье!
Ну погляди же на меня, ведь я же не урод!

Немало дев — нежней, чем ты, искуснее в жеманстве,
Таких, что ослепят красой, и губы их, как мед,

Но я стремлюсь к тебе одной, любви твоей достоин,
Скакун желанья моего узду тугую рвет.

Отравленной стрелы проник мне в сердце яд,
Едва красавица в меня метнула взгляд.

На празднестве она своих подруг затмила,
Сияющих красой, как звезд лучистый ряд.

От мира боль таю, но на лице страданье:
Мне невозможно скрыть горящий в сердце ад.

Красавица прошла, покачивая станом,—
Так ветвь качается, лишь ветры налетят.

Красавица прошла, скосила глаз пугливый —
Так робкая газель порой глядит назад.

Красавица прошла, так всходит в темном небе
Луна, украшенная бусами Плеяд.

Улыбкой расцвела — и жемчуга сверкнули
В устах, которые мгновенно исцелят.

О Абла, я люблю, я все еще надеюсь,
Хоть нет конца тоске, хоть жизни я не рад.

О, если бы судьба дала мне каплю счастья,
Беда казалась бы мне легче во сто крат.

Я черен, как мускус, черно мое тело,
Мою б черноту кислотой не свели,

Но дух мой от всякого черного дела
Далек, словно выси небес от земли.

Ветерок из Хиджаза, слетая с высот,
В тишине предрассветной прохладу несет.

Не желаю сокровищ, ведь эта прохлада
Мне дороже, чем золото, жемчуг и скот.

Что мне царство Хосроев{48} без взора любимой?
Если нет ее рядом, все царства не в счет!

Летний ливень омыл ту далекую землю,
Ту равнину, где племя любимой живет.

Там в шатрах столько лун, белоликих и смуглых,
Мраком черных кудрей затенен их восход.

Львам подобные воины дев охраняют,
Сталь клинков обнаженных — надежный оплот.

Черноокая сердце мое полонила,
Бьется сердце — не в силах уйти из тенет.

Стоит ей улыбнуться — и жемчуг сверкает,
Украшая, как чашу, девический рот.

Эти очи, как очи газели, чаруют,
Лев свирепый пред ними смиренно пройдет.

Так стройна моя милая и крутобедра,
Рядом с нею сиять и луна не рискнет.

Абла, Абла! Огонь мое сердце сжигает,
Искр мельканье — как стрел раскаленных полет.

Абла, Абла! О, если бы ты мне не снилась,
Я стонал бы, всю ночь бы рыдал напролет.

Видно, тайное скрыла глухая стена.
Не увидишь любимой, исчезла она.

Как утешить мужчину, разлукой сраженного,
Когда плачет и ночи проводит без сна?

Племя Сальмы верблюдов навьючило затемно.
Что поделать? — Разлука была суждена.

Привели тех верблюдов невольницы с пастбища,
И на каждом верблюде попона красна.

Над животными кружится стая стервятников,
Цветом жертвы растерзанной привлечена.

Унесут в паланкине лимонное деревце,
И коснется тебя аромата волна.

Мышкой мускусной пахнет красавица юная,
И коса ее мускусом напоена.

Вспомню Сальму, и вмиг, словно ворон взъерошенный,
Чернотою мне застит глаза пелена.

Но ведь память о прошлом — всего лишь безумие,
Сны неясные — невелика им цена.

Полногрудая девушка, тонкая в поясе,
Соразмерно была, словно лань, сложена.

О верблюдица, словно онагр, быстроногая,
Мчись любимой вослед от темна до темна,

Ты подобно гиене дрожишь, озираешься,
Ты косишься на бич, ты смятенья полна.

Ты быстра, словно страус долин, для которого
Зреют дыни на склонах и вволю зерна.

Щиплет он колоски, острым клювом вонзается
В сочный плод, чья зеленая шкура тверда.

Рот его — словно узкая трещина в дереве,
Уши словно обрублены — нет и следа.

Бродит страус, ни ветра не чуя, ни мороси,
Вспомнил вдруг, что ушел далеко от гнезда.

Он в тревоге, он мчится домой все стремительней,
Так бежит, как еще не бежал никогда.

Выше клюва взвиваются лапы бегущего,
Он спешит: не стряслась бы какая беда!

Крепкой грудью готов он прикрыть свое логово,
Весь он черен, а крыльев опушка бела.

Он к заветному месту поспел еще засветло,
Там его у гнездовья подруга ждала.

Он приблизился с криком тревожным и клекотом,
Так румийцы{50} свои обсуждают дела.

Страусиха приветствует страуса радостно,
Встала, голосом нежным его позвала.

А ведь мы наших братьев, беду предвещающих,
Побиваем камнями, как вестников зла.

Так всегда: бережливость считается скупостью,
Расточительству часто поется хвала,

Похвала, как и всякий товар, покупается —
Для души эта плата не так уж мала.

Повсеместно у нас процветает невежество.
Доблесть? Где она — доблесть? Была да сплыла.

Сытый всюду найдет себе пищу обильную,
Голодает бедняк и раздет догола.

Тот, кого неотступно преследуют вороны,
Обречен, хоть здоров и отважней орла.

Крепкий дом, чьи опоры стояли столетия,
Прахом стал, и столбы повитель обвила.

Я пирую, я слушаю лютню певучую,
А иные свалились уже от вина.

Эта влага хранится в прохладных вместилищах,
Их до срока земная таит глубина.

Эта сладкая влага волшебна и хворого
Исцелит, но не следует пить допьяна.

Целый год эта влага была в подземелии,
Потому так прозрачна и так холодна.

А теперь наливает вино искрометное
Юный перс в одеяньях из тонкого льна.

Длинногорлый кувшин схож с газелью прекрасною,
Как в одежды, завернут в кусок полотна.