Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

О чем нам писать, если мир многократно воспет?
Ты дом этот видел во сне — узнаешь или нет?

О стены, где Аблу найду я? Подайте совет!
Поклон вам и мир! Да хранит вас Всевышний от бед!

Схожу у порога с высокой, как арка, верблюдицы,
Вокруг озираюсь: о, сколько знакомых примет!

Я жил то в Саммане, то в Хазне, потом в Мутасаллиме,
В Джива увезли мою Аблу. Стал сумрачен свет.

Уехала Абла, жилье опустело, разрушилось,
Остались руины в степи, как безмолвный привет.

Непросто добраться к возлюбленной, к дочери Махрама,
Исчезла. Во вражеских землях теряется след.

Невольно ее полюбил я. Дам клятву священную!
По воле судьбы я нанес ее родичам вред!

Пускай не клянет меня Абла, худого не думает,
Я ей поклоняюсь, а что получаю в ответ!

Далеко на юге кочуют сыны ее племени,
Пути же из Гайлама к Абле возлюбленной нет.

Но если сама моя Абла уехать задумала,
Зачем ее племя ушло потихоньку чуть свет?

Тревожусь: бредут их верблюды по краю безводному,
Где знойный песок только чахлой колючкой одет.

Безумен ты, Антара! Девичьи зубы жемчужные
И нежные эти уста — твой навязчивый бред!

О, как ароматны уста эти полураскрытые,
Так пахнут они, словно мускуса полный кисет

И словно нехоженый луг, зеленеющий травами,
Где всходят гвоздики пунцовые и первоцвет.

Тот луг оросило белесое вешнее облако,
В промоинах лужи сверкают, как россыпь монет.

Там ежевечерне дожди проливаются теплые,
Часами струятся и медленно сходят на нет,

И кружится шмель, и с пчелой оживленно беседует,
Как с пьяным соседом такой же подпивший сосед;

Так лапки усердно они потирают, что кажется:
Огонь высекают, чтоб на ночь затеплился свет.

В шатре своем Абла ложится на ложе пуховое —
Всю ночь мне сидением служит лишь конский хребет.

Седло мне — подушкой, а конь для скитальца — пристанище,
Он жилист и крепок, любой совершит он пробег.

И если не он до любимой домчит, так верблюдица,
Чье вымя усохло, но прыть не иссякнет вовек.

Бежит она, топчет барханы копытами быстрыми,
Колотит по бедрам хвостом, позабыв про ночлег.

Мне кажется: мчусь на двупалом стремительном страусе
Холмистыми взгорьями, руслами высохших рек.

Когда этот страус кричит, страусята сбегаются,
Как стадо степных верблюжат на пастушеский рог.

Мелькает спина вожака, паланкину подобная,
А тонкая шея колеблется, как стебелек.

Бегун длинноногий домой устремился — в Зу-ль-Ушайра,
Безухий, как раб, черной шкурой свой торс он облек.

По вражеским землям верблюдица скачет без роздыха,
Она в Духрудайне пила, да и то лишь глоток.

Бичом понукаема, мчится она сломя голову,
Как будто ей дикая кошка царапает бок.

Но горб ее крепок, и после пробега нелегкого
Он, словно шатер на упругих распорах, высок.

Но вот водоем, и к воде припадает верблюдица,
Со свистом дыша, упирая колени в песок.

Зачем ты клянешь меня, Абла? Зачем ты скрываешься?
Не делал я зла, только в битве мой грозен клинок.

Ты знаешь мою прямоту и мое дружелюбие,
Суров я в сраженье, но с пленными я не жесток,

Лишь гневен в обиде, и горечь познают обидчики,
Как будто во рту у них дыни неспелой кусок.

Я пью пополудни из чаши с узорным орнаментом
Вино золотистое — терпкий искрящийся сок,

Вино разбавляю водой из серебряной амфоры.
Кто скажет, что мне этот легкий напиток не впрок?

Я пью, но храню свою честь, не слыву прихлебателем,
Меня и транжиром никто обозвать бы не мог.

Ты знаешь мой нрав: я не стану и после похмелия
Скупей, чем на пиршестве. Но разве щедрость — порок?

Рука моя многих красавиц оставила вдовами,
И раны зияли у тех, кто в сраженье полег.

Удар наношу я, и кажется кровью драконовой{42}
Окрасивший грудь неприятеля алый поток.

Скажи, разве ты о моих не наслышана подвигах?
Неужто отвага моя лишь тебе невдомек?

Не часто схожу я с хребта скакуна крепконогого,
Который не раз был от смерти в бою недалек.

Он смел в поединке, он с ходу врезается в полчище,
Быстрей, чем стрелу запустить успевает стрелок.

Все знают, что Антара первым на копья бросается,
Но первым добычу ни разу еще не волок.

Со мною вступить в поединок не всякий решается,
Я мог отступить, но пуститься не мог наутек.

Упруго копье, из коленец составлено трубчатых.
Удар я нанес — даже панцирь врагу не помог.

Струится кровавый родник, и волчица голодная
Придет в полуночье лизать окровавленный бок.

Уж бить — так навылет. Смертельный удар милосерднее
Не дело скупиться тому, кто душою широк.

Пробитое тело врага я пожертвую хищникам,
Оно предназначено им с головы и до ног,

До звеньев кольчуги. Рассек я доспехи богатые.
Тот всадник был знатным, над ним красовался значок.

Искусник я в майсир{43} играть и на всю свою выручку
Скупаю вино и срываю над лавкой флажок{44}.

Когда я сражаюсь, враги мои не улыбаются,
Лишь скалятся злобно — в бою неуместен смешок.

Хожу в одеянии тонком и в мягких сандалиях,
Я строен, как древо, и так же, как древо, высок.

Кому-то достанется Абла, пугливая козочка?
Мне путь к ней заказан, я в этой игре не игрок.

К становищу Аблы свою я отправил невольницу,
Велел все узнать и вернуться в указанный срок.

Вернулась и молвила: «Смелый похитил бы козочку,
Спокойно становище, мирно живет, без тревог.

Подобна газели степной твоя козочка белая,
Чья шея нежна, губы алы и черен зрачок».

Я дядин завет не забыл и в кровавом побоище,
Когда обнаженные зубы к губам припечет,

Когда лишь угрозы слышны, но ни стона, ни жалобы
И смерть начинает игру свою в нечет и чет,—

Тогда для собратьев моих становлюсь я прикрытием,
И там, где стою, там ни витязь, ни рать не пройдет.

Едва лишь услышал я возгласы рода Мухаллама,
Клич всадников Мурры, пустившихся с ходу в намет,

Едва я увидел сквозь пыль, как идут под знаменами
Отряды рабиа, я понял, что час настает,

Что головы с плеч полетят, словно птицы пугливые,
Что сеча близка, что мечей наступает черед.

Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.
Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.

Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»
Впивались в коня и прервать наш пытались полет.

Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,
Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.

Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием
И стал оседать: острие угодило в живот.

О, если бы мог он словами излить свою жалобу,
О, если б он мог рассказать о страданье! Но вот

С победными криками ринулись наши наездники
По дну пересохшего русла, как новый поток.

Они восклицали: «Да это же доблестный Антара!
Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!»

А мне стало страшно: умру я — и отпрыскам Дамдама{45}
Отмстить не успею и дать им суровый урок

За то, что меня поносили они и позорили,
Со мною при встрече расправиться дали зарок…