Сёсан Судзуки - Японская новелла
1925
СТЕКЛО
Пятнадцатилетняя Ёко вернулась домой. Лицо ее было белым.
— У меня болит голова. Я видела ужасную вещь. Паренек с завода, который делал бутыли для разлива сакэ, вдруг захаркал кровью, потерял сознание, упал. Ожоги были ужасны. И Ёко видела, как это было.
Жених Ёко тоже знал про стекольный завод. Работа там была горячая — год напролет окна открыты. Пара-тройка прохожих почти всегда глазела в них. За дорогой — стоячая моча вонючей реки с масляными разводами.
В самом страшном цеху, которому совсем не доставалось солнечного света, рабочие размахивали огненными шарами на длинных палках. Их майки и лица лоснились от пота и грязи. Огненные шары на палках вытягивались в бутылки. Их опускали в воду. Потом поднимали. Потом с хрустом отламывали. Спины мальчишек скрючены — как у чертей. Они хватали шары щипцами и бегом бежали к последней печи... Через десять минут от этих летающих огненных шаров и хруста стекла голова у зеваки шла кругом, глаза стекленели.
Когда Ёко смотрела в окно, тащивший бутыль подросток вдруг страшно закашлялся, захаркал кровью, зажал ладонями рот, свалился на пол. В этот момент огненный шар упал к нему на плечо. Мальчик открыл окровавленный рот и страшно закричал. Хотел вскочить, но только закружился на месте и снова упал.
— Куда ж ты смотришь, кретин!
Его облили водой, которая показалась ему кипятком. Он потерял сознание.
* * *— У этого мальчика вряд ли есть деньги на лечение. Но мне обязательно следует его навестить.
Жених Ёко сказал: “На заводе немало людей, кого стоило бы пожалеть. Но если тебе так хочется — иди”.
— Спасибо, мне действительно так хочется.
* * *Через двадцать дней паренек пришел к Ёко поблагодарить ее — ведь она навестила его и дала денег. Прислуге он сказал, что хочет видеть “барышню”, и она вышла к нему. Паренек переминался с ноги на ногу. Увидев Ёко, он вжался в стену и опустил глаза.
— Ну как, вы уже изволили выздороветь?
— Чего-чего?
Его бледное лицо выразило предельное удивление вопросом, поставленным с такой вежливостью. Ёко чуть не заплакала.
— Я хочу спросить — ожог уже прошел?
— Ну, — утвердительно хмыкнул он и с готовностью стал расстегивать пуговицы.
— Нет же, нет, я совсем другое имела в виду...
Ёко вбежала в дом. Жених протянул горсть мелочи. “Дай ему”.
— Не хочу, не хочу больше разговаривать с ним! Пускай служанка отнесет.
* * *Прошло десять лет.
Муж Ёко читал в литературном журнале рассказ “Стекло”. Действие происходило в их городе. Стоячая вода с масляными разводами. Огненные шары в аду. Харканье кровью. Ожог. Сострадательная барышня.
— Ёко, послушай-ка!
— В чем дело?
— Помнишь, когда тебе было лет пятнадцать, ты увидела на фабрике паренька, который свалился в обморок? Ты ему еще денег дала?
— Да, помню.
— Так вот, он писателем стал и написал про это.
— Неужели? Дай взглянуть.
Ёко вырвала у мужа журнал. Он украдкой наблюдал за ней, и по мере того, как она перелистывала страницы, все больше раскаивался в том, что дал ей рассказ.
Автор писал, что после несчастного случая паренек поступил в мастерскую, где делали цветочные вазы. Поскольку он проявил замечательные художественные способности, ему больше не приходилось мучить свое больное тело в горячем цеху. А потом он послал лучшую из своих ваз той самой барышне. Дальше было сказано приблизительно следующее. “За последний год я сделал столько ваз. И все — ради нее. Что же заставило меня ощутить свою классовую принадлежность? Тяжелый труд?
Любовь к этой буржуйке? Лучше бы я тогда изошел кровью и подох. Милость заклятого врага! Какое унижение! Давным-давно враг пощадил дочь самурая после того, как захватил их замок. Но за это дочери пришлось стать наложницей человека, который убил ее отца у нее на глазах. Милость первая: эта девушка спасла мне жизнь. Милость вторая: она дала мне возможность найти другую работу. Только для какого же класса делаю я теперь эти вазы? Я стал наложницей своего врага. Я знаю, почему она пожалела меня. Я знаю, почему она помиловала меня. Мне не стать львом, не избавиться от тех чувств, которые одолевали меня тогда. Может, я хотел бы поджечь ее дом. Но тут я слышу, как с отвратительным треском лопается чудесная ваза в ее комнате... Вижу, как сгорает ее красота... И хоть я вроде бы стою на передовой линии классовой борьбы, а выходит, что я просто кусок стекла, стеклянный шарик... Есть ли среди моих товарищей хоть один, кто не тащит на себе этот стеклянный груз? Пусть враг разобьет стекло! Если я погибну под его осколками — делать нечего. Но если нет, если почувствую, что сбросил бремя — вот тогда затанцую и снова брошусь в бой!”
Ёко отложила журнал в сторону. Вид у нее был отсутствующий. “Интересно, куда та ваза подевалась?”
Он никогда не видел, чтобы его жена выглядела такой покорной.
“Какой наивной я была тогда!”
Муж покраснел. “Это так. Но только нужно твердо отдавать себе отчет в том, что если ты борешься с другим классом, или встаешь на его сторону и борешься со своим, тебе как личности приходит конец!”
Происходило странное. Девушка в рассказе была так красива и обжигающе свежа. Муж никогда не думал, что его жена может быть такой.
А этот горбатый, бледный уродец — откуда вдруг в нем такая адская сила?
1925
СПАСИБО!
Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.
Портовый город на южной оконечности полуострова. Водитель автобуса — фиолетовый ворот желтого кителя — спустился из дешевого буфета на втором этаже зала ожидания к большому красному автобусу с фиолетовым флажком на радиаторе.
Держа в руках кулек со сладостями, мать девочки поднялась навстречу водителю. Уставившись в его аккуратно зашнурованные ботинки, она сказала: “Хорошо, что в вашу смену попали. Раз вы ее повезете, значит моей дочке счастье улыбнется. В общем, что-нибудь хорошее произойдет”.
Водитель молча разглядывал девочку.
“Нельзя без конца откладывать. И зима скоро. Нехорошо в холода отсылать ее в такую даль. Все равно ей уезжать, пусть уж, думаю, едет, пока тепло. И я вместе с ней поеду”.
Водитель только кивнул и направился армейским шагом к автобусу. Поправил сиденье. “Садитесь впереди, мамаша. Там не так трясет. Дорога-то длинная”.
Мать отправлялась за шесть десятков километров в городок, где была железнодорожная станция. Она собиралась продать дочь в публичный дом.
* * *Хотя на горной дороге нещадно трясло, девочка не отрываясь смотрела в прямую спину водителя. Его желтый китель заменял ей весь мир. Его плечи разрезали горы надвое. Предстояло преодолеть два перевала.
Догнали конный экипаж. Он съехал на обочину.
— Спасибо!
Голос у водителя был чистый и ясный. Он склонил голову в благодарственном поклоне — вылитый дятел. Догнали телегу с дровами. Она съехала на обочину.
— Спасибо! Повозка.
— Спасибо!
Коляска рикши.
— Спасибо! Лошадь.
— Спасибо!
За какие-то десять минут водитель обогнал три десятка экипажей, повозок, телег... И каждый раз он повторял: “Спасибо!”. Сколько он ни гнал свой автобус, он не позволил своей спине расслабиться хотя бы на секунду. В его осанке было благородство высоченной ели — простота и природность.
Автобус выехал в начале четвертого. Сейчас водитель уже включил фары. Встречая лошадь, он тушил их.
— Спасибо!
— Спасибо!
— Спасибо!
На всей этой длинной дороге не было водителя, который бы пользовался среди кучеров и лошадей лучшей репутацией.
* * *Автобус спустился с гор на темную привокзальную площадь. Девочку познабливало, ноги плохо слушались ее. Она прижалась к матери. “Постой здесь, — сказала мать и бросилась к водителю. — Дочка говорит, что вы ей нравитесь. Я прошу вас, я вас просто умоляю. Завтра она окажется в руках мужчин, которых она в своей жизни никогда не видела. И ведь любая девушка из любого города, если бы она проехала на вашем автобусе такой путь, сочла бы...”
На рассвете водитель покинул дешевенькую гостиницу и бравым солдатским шагом пересек площадь. За ним семенили мать с дочерью. Большой красный автобус с фиолетовым флажком дожидался пассажиров с первого поезда.
Дочь села в автобус первой. Сжав губы, она поглаживала черную кожу водительского сиденья. Спасаясь от утреннего холода, мать засунула руки в рукава.
“Ну что, возвращаемся обратно... Дочка ревет, мать бранится. Совсем не то, что я думал. Взять-то я ее возьму.
Но только до весны. Скоро холода настанут, жалко ее. Но как тепло станет, на этом конец”.
