Сборник Сборник - Китайский эрос (сборник)
Иероглиф как слово, смысл которого складывается из веера возможных оттенков значений.
Иероглиф как синтез нескольких базовых понятий, так называемых ключей. Мы бы имели некое подобие китайского языка, если бы употребляли почти исключительно двухкоренные и многокоренные слова. В этом смысле немецкий язык должен быть гораздо «ближе» китайцам, нежели какой-нибудь другой из европейских.
Затем иероглиф как некая идеальная гармония линий, гармония высших начал, ибо линия есть начало высшее, она играла одну из заглавных ролей в различных аспектах китайской культуры. С одной стороны, она почиталась одним из воплощений пути Вселенной дао, с другой стороны, как явленное соотносилась с началом ян. Многое, конечно, зависело от характера, типа линии и т. д. На этот счет существовала целая богато разработанная теория в сочетании с художественно-каллиграфической практикой.
Вне зависимости от того, написан иероглиф рукой искусного каллиграфа или школяром, едва держащим перо, в любом случае в нем, вернее в его ключах, сохраняется знаково-изобразительное начало. Исходя из этого, любой текст является своеобразным изобразительным кодом, который к тому же имеет простой рациональный смысл и может быть еще и озвучен в четырех тонах китайской речи.
Будучи таким синкретом всех искусств, иероглиф становится прекрасным стимулятором для всех взаимотрансформаций и взаимосочетаний литературы с изобразительным искусством. Создавая свитки на сюжеты каких-либо стихов, китайские художники включали эти стихи, исполненные в искусной каллиграфии, в ритмическую структуру живописного произведения. Случалось, что сам художник являлся автором стихотворения, или это были произведения его друзей, а чаще — шедевры классиков. Каллиграфию также порой исполнял сам живописец, порой — некий иной мастер письма. То есть создателей свитка могло быть трое, двое, а мог быть один, выступающий одновременно во всех трех ипостасях.
На свитках и альбомных листах текстовые иероглифы гармонично сочетаются с живописью не только по причине «рисуночности» их письма, но также еще и потому, что сама живописная среда в своем построении подчиняется тем же ритмическим законам линий и пустот, что и текст.
Если даже станковые настенные живописные произведения использовали литературные сюжеты, то, естественно, с появлением книжной продукции начала бурно развиваться книжная графика.
Все крупные поэмы, романы иллюстрированы. Часто избранные иллюстрации к знаменитым произведениям выпускались отдельными изданиями, иногда в качестве дополнения к тексту. При этом гравюрные листы могли брошюроваться отдельно, могли перемежаться с текстом. Иногда иллюстрации шли сплошной лентой через всю книгу, образуя ее целое, состоящее из графики и каллиграфии.
Художники не раз обращались к сюжетам популярнейшего китайского романа «Цзинь, Пин, Мэй». Создавали как отдельные листы, так и целостные серии.
Хранящиеся в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР четыре тома текста романа и пять томов иллюстраций являются копией с одного из наиболее репрезентабельных изданий XVIII в. (?), бывшего собственностью китайского императора.
К сожалению, в отличие от оригинала, эрмитажные гравюры не раскрашены, тем не менее они представляют немалый интерес. В конечном итоге цвет не был столь уж неотъемлемой частью китайской изобразительной культуры, которая во все века стремилась к монохромности как к высшему идеалу, очищенному от всего избыточного и преходящего, хотя, с другой стороны, чувственная эротическая живопись, как правило, была цветной — цвет в ней использовался в качестве дополнительного эмоционального возбудителя, зрительного «эликсира сладострастия».
К публикуемым в настоящем издании 51-й и 52-й главам «Цзинь, Пин, Мэй» относятся графические листы:
«Ударившая котенка Цзиньлянь дегустирует нефрит», (илл. 125).
«Ин Боцзюэ в гроте насмехается над весенним баловством»,
«Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя» (илл. 128).
Лист «Ударившая котенка Цзиньлянь дегустирует нефрит» есть изображение длительной сцены минета из 51-й главы.
Нефрит (он же яшма) — юй — в Китае считался одним из основных мировых составляющих, наряду с такими, как земля, воздух, вода, дерево, золото, бамбук, и т. д. В своей твердости юй принадлежит стихии ян и, кроме того, юй или «юй цзин» (нефритовый стебель) — это наиболее часто употребляемый термин, обозначающий мужской половой член.
Интересна игра слов, содержащаяся в надписи данной гравюры: «дегустирует нефрит» может быть также прочитана, как «играет на нефрите, как на свирели». В Китае музыка вообще мыслилась как начало всех начал, некий высший ритм, управляющий всеми жизненными процессами. Но, пожалуй, особенно сильны музыкальные ассоциации были именно в эротике. С пипа (подобием лютни) сравнивали женские органы. «Струны пипа» — малые половые губы; «пещера пипа» — женственные глубины. «Проникновение в струны» — первоначальное поверхностное введение полового члена в вульву; «пир в „лютневой пещере“» — бурные сексуальные наслаждения.
Другой инструмент — дудочка, свирель, флейта — прямая палка (разумеется, нефритовая) да еще и с отверстием, согласно китайскому видению, это явный пенис. Игра на свирели — минет, который, собственно, и творится в указанной сцене.
Другой лист — «Ин Боцзюэ в гроте насмехается над весенним баловством» иллюстрирует эпизод 52-й главы.
«Весеннее баловство в гроте», т. е. баловство в «иньской пещере», иными словами, внутри женщины. Секс в Китае по причине социального неравенства между мужчиной — хозяином — и его гаремными послушницами почти всегда рассматривался с позиций хозяина, т. е. с мужских. Поэтому коитус понимался не только и, может быть, даже не столько как процесс единения инь и ян, сколько как приобщение ян к инь с целью восприятия иньских энергий, посещение пещеры инь («нефритовой пещеры», «лютневой пещеры»), весенние игры в ее сладостных глубинах.
На данной гравюре изображены как бы сразу две пещеры — внешняя, называемая «гротом весны» (метафора соития), и внутренняя по имени Ли Гуйцзе.
«Внешний» грот на картинке передан условно при помощи неких каменистых образований. Сквозь причудливые, извилистые, как бы изъеденные, формы прорастает мощная ветвистая сосна. Подобные образы часто встречаются в китайской живописи. Сосна (или иногда бамбук) и дырявые камни являются природной эротической парой. Их присутствие на «весенней картинке» не случайно. Оно очередной раз фиксирует китайскую идею о том, что, любя, человек следует природе, приобщается к ней, сливается.
Забавы в «гроте весны» (эротические игры) — не вполне предназначены для посторонних глаз: это все же грот, а не дворец. Однако в данной гравюре за коитусом с удовольствием наблюдает
В конце 52-й главы романа рассказывается о молодой женщине, которая ловит в саду бабочек. Сюжет этот не случаен, и возникает он в романе не однажды. Женская ловля бабочек, мотыльков, пчел в китайском понимании имеет вполне конкретный подтекст. Любое насекомое — опылитель — это знак мужской сексуальной энергии. Мотылек-любитель и возлюбленный цветов, в том числе и красных, то есть тех, что в китайской традиции ассоциировались с вульвой.
Согласно тексту романа, Цзиньлянь удалось достичь желаемого. Она поймала мотылька по имени Цзинцзи.
Дальнейшее развитие событий представлено на листе «Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя».
Кстати, надпись этой гравюры тоже содержит музыкальные реминисценции, ибо она может быть прочитана как «Садовая мелодия любви Пань Цзиньлянь к зятю».
И то, что мелодия «садовая», — это тоже не случайно. Китайцы любили, следуя природе, сливаясь с природой, предаваться любви на свежем воздухе. Это к тому же во многом соотносилось с различными даосскими идеями.
Согласно развитию фабулы Цзинцзи зазвал молодую женщину в грот (опять грот) посмотреть на выросший там гриб. Образ грота не вызывает особых сомнений. Это классический знак вульвы. Осталось понять, что из себя представляет возросший в нем гриб.
Грибы, как известно, бывают разными. Но в данной конкретной ситуации логичнее, видимо, вспомнить о так называемом «черном грибе» с плотно прилегающей шляпкой, по форме напоминающем пенис. Он, собственно, и использовался в таком качестве (илл. зз).
Лист «Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя» не является абсолютно точной иллюстрацией эпизода. Его изобразительный ряд более емок. В нем соотнесены три существования, три женщины, иероглифы чьих имен стоят в заглавии романа: очаровательная блудница Цзиньлянь, вечно неприкаянная в своих страстях; ее служанка и наперсница Чуньмэй и Пинъэр, создавшая себе ненадолго свой хрупкий микромир, достигшая истинной женской законченности, но, увы, иллюзорной и кратковременной.
