Сборник Сборник - Китайский эрос (сборник)
Два раза в романе женщина пытается компенсировать сексуальную неудовлетворенность дурным обращением с другими женщинами. В обоих случаях это все та же пресловутая Цзиньлянь.
И наконец, в «Цзинь, Пин, Мэй» есть два копрологических пассажа на одну и ту же тему: Симэнь Цин мочится в рот не блещущим особо приличными нравами женщинам: Цзиньлянь и кормилице Жуй. Но важно отметить, что в первом случае это происходит по инициативе «главной соперницы» Симэнь Цина во время последней серии ее встреч с мужем и символизирует растущее желание Цзиньлянь реализовать наконец свое сексуальное преимущество, т. е. как бы поглотить мужчину целиком, вобрать к себе в самое «нутро» («бао хуа во») его жизненную силу, чего она и добивается во время их последнего свидания (глава 79), когда пенис Симэнь Цина «исторгает семя, затем сочится кровью и, наконец, испускает дух» /11, с. 241/.
Любовь, размножение, смертьВо всех перечисленных выше случаях речь идет о сексуальных отношениях без цели зачатия. Хотя Симэнь Цин, приступая к поискам новых жен, упоминает порой о необходимости рождения наследника, сводницы чаще апеллируют к его сладострастию /7, т. 1, с. 99/. Почти все герои романа мечтают иметь детей, но в интимных сценах речь, несомненно, идет только об «искусстве любви», которое кажется несовместимым с зачатием. Не случайно Юэнян и Цзиньлянь, стремящиеся заиметь ребенка от Симэня, просят у буддийского шарлатана чудодейственную микстуру. Таким образом, поиски удовольствия и размножение — два не связываемых друг с другом понятия. Более того, самые распутные женщины в романе вообще, как правило, неспособны иметь детей. Сладострастие как бы препятствует размножению.
Раз удовольствие и размножение разъединены, то поиски наслаждения неизбежно связываются со смертью. Как отмечали многие исследователи, «Цзинь, Пин, Мэй» в равной мере может считаться как романом о сексуальных радостях, так и романом о смерти. Это история постоянной борьбы человеческих существ, желающих поисками чувственной радости бросить вызов смерти. Все персонажи романа умирают, и причиной тому — любовные излишества. Только первой супруге Симэнь Цина, добродетельной, лишенной похоти Юэнян удается избежать преждевременной гибели.
«Цзинь, Пин, Мэй» — это история вожделения, удовлетворяемого, но постоянно возрождающегося, подобно фениксу из пепла. «Буддийский идеал уничтожения всех желаний отрицается самой жизнью, и только смерть от излишеств способна положить конец повторяющимся сценам интимных отношений, придавая элемент условности эротической теме» /8, с. 84/. Как говорится в главе 79, «есть предел человеческим силам, только плоть ненасытна» /7, т. 2, с. 303/ [5]
Мы предлагаем вашему вниманию полный перевод двух глав романа «Цзинь, Пин, Мэй». Сравнив его с имеющимся переводом В. С. Манухина /7, т. 2, ее. 117132/, дотошный читатель сможет самостоятельно рассудить, действительно ли при сокращении текста издатели двухтомника упустили нечто существенное.
Примечания
1. Ван Гулик считает это обстоятельство явным свидетельством в пользу того, что к концу династии Мин древние пособия по искусству любви и даосской сексуальной алхимии были мало известны среди писателей и ученых /9, с. 288/. Вместе с тем очевидно, что роман насыщен художественными образами и натурфилософскими идеями этих старинных трактатов.
2. Ученый цинского времени так описывает это приспособление: «В Бирме живет похотливая птица, семя которой используется как половой возбудитель. Люди собирают семя, которое падает на камни, и помещают его в маленький медный предмет конической формы, который называют „бирманский бубенчик“. Взяв его в руку, обнаруживаешь, что, чуть согревшись, он начинает сам по себе двигаться и издавать тоненький звук. Положишь его на стол — он прекращает звучать. Удивительно!» /9, с. 165/.
3. Неудивительно, что во время полового акта женщина часто занимала «активную позицию». Подтверждением этого может служить хотя бы подсчет изображений на эротических гравюрах эпохи Мин, проведенный ван Гуликом. 20% случаев — это позиция «женщина сверху», «нормальная» позиция представлена всего лишь на 25% изображений /9, с. 330/. На Западе же позиция «женщина сверху» считалась в то время «противной естеству».
4. Как исключение можно рассматривать сцену в романе, когда Ин Боцзюэ, застав своего приятеля Симэнь Цина в объятиях певички Ли Гуйцзе, принимается насмехаться над ним.
5. «И цзи цзин шэнь ю сянь, тянь ся сэ юй у цюн», что в более буквальном переводе означает: «Семя и дух человека ограничены, /но/ страсти и желания Поднебесной неисчерпаемы».
Литература
1. Воскресенский Д. Н. Мир китайского средневековья //Иностранная литература. — 1978. - N 10.
2. Зайцев В. В. «Цветы сливы в золотой вазе», или «Цзинь, Пин, Мэй» // Вестник МГУ. — Сер. 13. «Востоковедение». - 1979 — N 2.
3. Кон И. С. Введение в сексологию. — М., 1989.
4. Корсаков В. В. Пять лет в Пекине. — СПб., 1902.
5. Литература востока в средние века. Часть 1. — М., 1970.
6. Рифтин Б. Л. Ланьлинский насмешник и его роман «Цзинь, Пин, Мэй» // «Цветы сливы в золотой вазе», или «Цзинь, Пин, Мэй». — Т. 1. — М., 1977.
7. «Цветы сливы в золотой вазе», или «Цзинь, Пин, Мэй»/Перевод с китайского В. С. Манухина — М., 1977 — тт. 1, 2.
8. The Clouds and the Rain. The Art of Love in China. — Frib & L, 1969.
9. van Gulik R. Н. Sexual Life in Ancient China. - Leiden, 1961.
10. Leung A. K. Sexualite et sociabilite dans ie Jin Ping Mei, roman erotique chinois de la XVI-eme siecle // Information sur les sciences sociales. - 1984-Vol. 23-N 4–5.
11. Me Mahon K. Eroticism in Late Ming, Early Qing Fiction: the Beauteous Realm and the Sexual Battlefield // T'oung Pao. — Leiden, 1987-Vol. 73. - N 4–5.
12. Ono Shinobu. Chin P'ing Mei: A Critical Study // Acta Asiatica. Bulletin of the Institute of Eastern Culture. - Tokyo, 1963, N 5.
13. Valensin G. La vie sexuelle en Chine communiste. - Paris, 1977.
14. Veyne P. La famille et l'amour sous ie Haul — Empire romain // Annales E. S. C., 1978, I–II.
О. М. Городецкая
Несколько слов об иллюстрациях к роману «Цзинь, пин, мэи»
В традиционной китайской культуре подчас трудно бывает отделить прозу от поэзии, поэзию от живописи или каллиграфии, каллиграфию от религии и философии, философию от бытового утилитаризма и все это вместе — от музыки. В такой нерасчлененной до конца синкретичности отчасти и кроется загадка неповторимости и богатства языка китайской художественности, а также его удивительной стойкости ко всем внешним напластованиям.
Китайские классические романы и в первую очередь, конечно, такие излюбленные, как «Сон в красном тереме» или «Цзинь, (Чин, Мэй», написаны образно, ярко и поэтически витиевато. Тексты, в частности, в «Цзинь, Пин, Мэй», перемежаются — гладкие и рифмованные — так, что это даже не совсем роман в нашем понимании, а, скорее, роман-поэма.
Основное свойство китайской литературы заключается в том, что многие фразы являются сами по себе законченными и отшлифованными формами, задающими определенно направленную систему аллегорий и образов, конкретных и зримых, которые, в свою очередь, способны легко перевоплощаться в образы изобразительного искусства.
Живопись с древнейших времен была тесно связана с литературой. Поэты, начиная с Цюй Юаня (IVIII вв. до н. э.), рассуждали в своих стихах о виденных ими картинах. Живописцы, начиная с Гу Кайчжи (III–IV вв. н. э.), создавали свитки по мотивам поэм или небольших стихотворений. Впрочем, у Гу Кайчжи, конечно, были предшественники, но более ранняя живопись почти не сохранилась. Ведь и сам он известен нам не в оригиналах, а в копиях, в основном, ХXII вв.
Однако изобразимость словесных образов китайской литературы — это лишь один, наиболее внешний фактор, сближавший ее с живописью или графикой. Другой, наиболее глубинный, связан с самой природой литературного языка и языка изобразительного, которые не были в культуре столь уж различны, ибо слова, т. е. язык литературы, воплощались в иероглифах и заключали в себе помимо общего смыслового ряда еще и некий знаково-изобразительный.
Китайская поэзия, в отличие от европейской, с точки зрения формы никогда не была только мелосом, но всегда еще и графикой. Даже в нашей алфавитной языковой системе некоторые поэты XX века, в первую очередь, конечно, Хлебников, пришли к необходимости подробно, в нюансах воплощать звуковой ритм стихов в графическом изображении, в расположении слов, букв и в характере шрифтов. Для иероглифической же системы Китая эта идея была очевидной во все времена.
Иероглиф — это все: суть и цель, исходное и предельное.
Иероглиф как слово, смысл которого складывается из веера возможных оттенков значений.
Иероглиф как синтез нескольких базовых понятий, так называемых ключей. Мы бы имели некое подобие китайского языка, если бы употребляли почти исключительно двухкоренные и многокоренные слова. В этом смысле немецкий язык должен быть гораздо «ближе» китайцам, нежели какой-нибудь другой из европейских.
