Лариса Печатнова - История Спарты (период архаики и классики)
Таким образом, тенденции естественного экономического развития страны, с одной стороны, и сохранение старой цензовой системы, с другой, привели Спарту к необратимым социальным последствиям. Как справедливо замечает Ю. В. Андреев, "экономический суверенитет государства здесь, как и в большинстве греческих полисов, выражался не столько в непосредственном владении каким-то имуществом... сколько в контроле и разного рода ограничительных мерах по отношению к частной собственности отдельных граждан"[022_47]. Формально все меры государства были направлены к сохранению земли как высшей ценности за всей совокупностью своих граждан. Действительно, клеры можно было отчуждать только внутри класса спартиатов и только в виде дарения или завещания. Таким образом, земля как была, так и осталась после закона Эпитадея с формальной стороны собственностью государства. Но внутри этой жесткой конструкции постепенно развился процесс, полностью перечеркнувший прежний государственный суверенитет над землей и практически узаконивший частную собственность на землю со всеми вытекающими отсюда последствиями. После принятия закона Эпитадея государственная собственность на землю стала не чем иным, как принятой с молчаливого согласия всего общества фикцией.
Закон Эпитадея разрешил дарение и завещание[022_48] клеров, но не их покупку или продажу. Причина такого маневра, по-видимому, крылась в желании властей как-то завуалировать суть дела и не шокировать своих сограждан слишком смелыми новациями. В течение столетий спартиатам внушалась мысль о невозможности каких-либо манипуляций с землей, и воспитывалось презрение к любой торговой деятельности (Plut. Mor. 238 f)[022_49]. Поэтому для правящей верхушки было весьма затруднительно все и сразу назвать своими именами. В этом сказывалось обычное для закрытых обществ фарисейство власти. Ученик Платона Гераклид Понтийский обратил внимание на моральный аспект торговых сделок, связанных с недвижимостью. По его словам, "у лакедемонян считалось позорным продавать землю" (De pol. 2, 7). Как заметила Ж. Кристьен, "в городе, где консерватизм был догмой, нужно было искать обходные методы, чтобы произвести какие-либо законные изменения"[022_50].
В чьих интересах прежде всего был издан закон Эпитадея? Единодушия в решении этой проблемы нет. Подавляющее большинство исследователей, как мы показали выше, отстаивают тот взгляд, что закон Эпитадея был принят исключительно в интересах богатой верхушки[022_51]. Но позволим себе привести и другие мнения.
Так, по-своему парадоксальной нам представляется точка зрения Г. Мараско, по мнению которой "совершенно ошибочно считать, будто ретра была издана исключительно в интересах богачей". Г. Мараско не спорит с тем очевидным фактом, что "ретра была поддержана богатыми и использована ими в своих интересах". "Однако последствия применения этого закона нельзя рассматривать как доказательство цели, ради которой он был предложен"[022_52]. Наоборот, итальянская исследовательница уверена, что основная цель закона Эпитадея заключалась в том, чтобы приостановить олигантропию, разрешив богатым дарить или завещать землю своим бедным согражданам. Г. Мараско полагает также, что этот закон предусматривал возвращение гипомейонов в сословие равных с помощью процедуры усыновления и последующего наделения их клерами[022_53]. Основная ошибка Г. Мараско заключается прежде всего в том, что она представляет себе руководителей спартанского полиса свободными от каких-либо эгоистических личных и сословных интересов и забывает о том, что в аристократическо-олигархическом полисе, каким, бесспорно, была Спарта, не существовало действенных рычагов для борьбы "плебса" за свои права в рамках конституционного поля.
А. Тойнби, не отрицая принципиальной заинтересованности богатых в принятии закона Эпитадея, тем не менее считает, что и бедняки имели в нем свой интерес - они желали продать свои клеры и в обмен получить покровительство своих более удачливых сограждан. Более того, по его мнению, бедняки-клиенты имели возможность снова получить землю от своих новых патронов. Ибо для элиты спартанского общества закон Эпитадея, как полагает А. Тойнби, стал тем рычагом, с помощью которого она могла превращать в политический капитал часть своей земли, отдавая ее обедневшим согражданам. Таким образом, в Спарте, по мнению А. Тойнби, возникла клиентела наподобие той, которая существовала в западных провинциях Римской империи. Необходимость введения закона, допускавшего под видом дарения фактическую куплю-продажу земли, он связывает также с развитием наемничества. Закон Эпитадея предоставлял разбогатевшим наемникам, вернувшимся на родину, возможность и право приобретать клеры в долине Еврота и тем самым вкладывать свои капиталы в землю[022_54].
Исключительно с проблемой наемничества закон Эпитадея связывает М. Кэри. Однако в отличие от А. Тойнби он видит в этом законе "не хитроумное средство, с помощью которого богатые спартанцы лишали своих бедных сограждан их клеров, а наоборот, популярную меру, авторами которой без сомнения были бедные спартанцы"[022_55]. Таким образом, М. Кэри полагает, что закон Эпитадея был издан в интересах той части обедневших граждан, которые, покидая Спарту и становясь наемниками, хотели избавиться от земли и перевести ее в деньги. Сама по себе эта мысль в качестве спекулятивной идеи очень интересна, тем не менее она не находит подтверждения в наших источниках.
Закон Эпитадея, введенный сразу после окончания Пелопоннесской войны, хронологически совпадает с притоком денежных богатств в Спарту. Хронически финансовый дефицит, столь характерный для прежней Спарты, сменяется быстрым ростом денежных ресурсов. В начале IV в. Спарта считалась самой богатой страной в Греции, второй после Персии (Plat. Alc. I 122 d-e).
Перемены в финансовом состоянии страны повлекли за собою и перемены в законодательстве. Ведение активной внешней политики, содержание постоянного военного корпуса за границей требовали очень много денег. В связи с этим государство уже не могло довольствоваться старой денежной системой и столь же строго, как раньше, осуществлять финансовый контроль над своими гражданами. Несмотря на традиционное для Спарты неприятие всякой коммерческой деятельности и соответственно враждебное отношение к деньгам, сразу же после Пелопоннесской войны было принято решение, частично снявшее запрет с золотой и серебряной монеты[022_56]. Это означало, что власти наконец признали абсурдность дальнейшего употребления архаичной национальной монеты - тяжелых железных прутьев, которые тормозили любые торговые операции и делали Спарту в глазах внешнего мира экономическим "зазеркальем". Правда, и тут спартанские власти остались верными себе, введя государственную монополию на использование иностранной валюты (Plut. Lys. 17). Принятие закона именно в такой форме еще раз показывает, что в Спарте баланс интересов личности и государства всегда разрешался в пользу государства.
Тех людей, в чьих руках аккумулировалась движимая и недвижимая собственность, Плутарх называет "сильными" (oiJ dunatoiv). Данное определение является термином с четко выраженной социальной окраской. Под dunatoiv имеются в виду люди одновременно богатые и влиятельные. Это они после введения закона Эпитадея "стали наживаться безо всякого удержу, оттесняя прямых наследников" (Agis 5). К числу таких влиятельных особ Плутарх относит и самого Эпитадея, называя его ajnh;r dunatov". После Пелопоннесской войны количество таких людей должно было увеличиться. Война помогла обогатиться многим спартанским офицерам, несущим службу за границей в качестве командующих, гармостов или их помощников. Таким образом, после войны к старой спартанской аристократии добавились "новые" спартиаты. Обе эти категории вполне подпадают под общее понятие oiJ dunatoiv. И вряд ли правомерно, как это делает П. Олива, отрицать связь между спартанской аристократией архаического периода и "влиятельными гражданами" IV-III вв.[022_57]
Спартанцы, обогатившиеся за время войны, по-видимому, могли вкладывать свои деньги, кроме предметов роскоши, только в землю. Это объясняется тем, что для спартанских граждан любая торговая деятельность была запрещена, а при абсолютной прозрачности частной жизни действовать через посредников, подобно римским сенаторам[022_58], спартанские нувориши едва ли могли. Легальное инвестирование капиталов в землю путем приобретения нескольких клеров и образования из них обширных "латифундий" позволяло богатым спартиатам открыто поддерживать свою жизнь на очень высоком уровне. В результате скупка клеров после Пелопоннесской войны приняла массовые размеры, что немедленно сказалось на численности полноправного гражданского населения. К III в. по данным Плутарха в Спарте осталось не более 100 семей, владеющих землей (Agis 13). Новая плутократия, возникшая после Пелопоннесской войны, составила особую замкнутую касту, которая одна только и владела всеми богатствами страны. П. Кэртлидж, обвиняющий во всех бедах Спарты эгоизм правящего сословия, пишет по этому поводу следующее: "Если бы я мог выделить одну группу спартанцев как главных виновников гибели Спарты, этой группой стали бы те немногочисленные богатые спартиаты, подобные Агесилаю, которыми так восхищались Ксенофонт и Плутарх"[022_59]. Представление о фантастическом богатстве лидеров спартанского общества дает, например, такая цифра: царь Агис внес в общую кассу в начале реформы помимо земельных наделов огромную сумму денег - 600 талантов.
