Плутарх - Застольные беседы
широко пользуются словосложением как выразительным средством, например Еврипид:[1064]
В эфире светлом реет крылатый горгоубийца;
или Пиндар о побеждающем коне,
Который, мчась при Алфее,
Не-касаем-бичом,
Причастил к победе своего господина;[1065]
или Гомер о колесничном состязании:
Пышная словом, златом нарядная вкруг колесница
За быстроногими конями катится,[1066] —
так в пляске образ знаменует и форму и идею; равной движение выражает некое душевное переживание, деятельность или устремленность; и наконец, показание наглядно воспроизводит сами вещи, землю, небо и людей; и то, что все это связано с определенной ритмической упорядоченностью, сближает пляску с поэзией, которая придает собственным именам украшающие их эпитеты, например в гимне, который Музы у Гесиода
Чтимой Фемиде поют, Афродите нежноресничной,
Гере в-венце-золотом и прекрасноликой Дионе;[1067]
или
Трех сыновей породил уставоблюстителей Эллин:
Дора и Ксуфа царей и царя конелюбца Эола.[1068]
Если же этих эпитетов нет, то речь остается скудной и непоэтической, например:
Один родил Геракла, Ификла другой;[1069]
или
Царь был отец у нее, и супруг, и сын, и потомки
Имя же родина ей Олимпиады дала.[1070]
Этот же недостаток встречается и в пляске, если ее показания лишены необходимой убедительности, изящества и простоты. И вообще, — сказал Аммоний, — известное изречение Симонида[1071] о поэзии и живописи можно обратить на пляску, назвав ее молчащей поэзией. Я не сказал бы[1072], что у живописи и поэзии есть что-либо общее, тогда как много общего есть у пляски с поэзией, и особенно в жанре гипорхемы[1073], где они совершают единое дело, воспроизводя действительность в зрительных образах и в слове. Хорошо показывает, как они нуждаются одна в другой, поэт, особенно прославившийся своими гппорхемами[1074] и достигший в них высокой убедительности:
Засвистав
Пеласгийского коня, амиклейского пса,
Соревнующей стопой
Мчись в угон за витым напевом,
Как на Дотии, открытом всем ветрам,
Тщетной смертью
Ты летишь за рогатой ланью,
А она лишь поворачивает шею.
(Перевод М. Л. Гаспарова)
и так далее: все это как бы громко призывает[1075] к плясовому показанию или, лучше сказать, какими-то нитями влечет к определенным движениям руки, ноги и все тело, которое не может оставаться в покое при звуках этой песни. Сам поэт не находит зазорным похвалиться тем, что он не менее искусен в пляске, чем в поэзии:
Я умею смесить[1076]ноги в легком плясе!
Критский в нем лад и молосский над ним гуд…
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Но в наше время ничто так не пострадало от упадка в покровительстве Муз, как пляска. Этого именно и опасался когда-то Ивик, сказав:
Против бога изволенья не ищу хвалы я смертной.[1077]
(Перевод Μ. Л. Гаспарова)
Ведь ныне и пляска, в содружестве с какой-то простонародной поэзией и отойдя от былой небесной[1078], овладела упадочными и безвкусными театрами и в своем тираннстве подчинила себе едва ли не все, чем ведают Музы, но погубила свою истинную почесть у всех разумных и благочестивых людей».
Вот, Сосий Сенекион, чем закончилось собеседование у высокочтимого Аммония в дни, посвященные Музам.[1079]
Примечания
1
Кн.1 — 1
…не терплю я мнамона. — Anth. Lyr. V. II. P. 160. В поговорке и последующих объяснениях Плутарха обыгрывается исходное значение слова μνάμων, обозначавшего в некоторых греческих государствах должностных лиц, «в ведении которых хранение частных документов и копий судебных решений; к ним же должны направляться жалобы, и они же ведают судебными делами в их начальной ступени» (Аристотель, Политика, 1321 b 35). Буквально μνάμων (дорийская форма, аттическое μνήμων) — «помнящий», «памятливый». Ср. Греч. воп. 4, примеч. 1.
2
Кн.1 — 2
…забвение и ферулу… — Связь ферулы с образом Диониса очевидна: из стеблей этого растения (греч. νάρθεξ — «нартек») делались тирсы вакхантов — участников оргиастических празднеств, посвященных Дионису-Вакху, поэтому вакхантов именовали иногда ναρθεκορόροι («нартеконосцы»); ср. обычное θυρσοφόροι — («тирсоносцы»). Связь Диониса и забвения (λήθη) можно объяснять лишь гипотетически: не исключено, что Плутарх намеренно допускает здесь двусмысленность, так как слово λήθη может быть воспринято и как имя собственное. Как таковое имя Λήθη — топоним мира мертвых; наиболее ранние источники показывают, что это вовсе не река (см. Anth. Lyr., v. II, p. 109, fr. 126; Аристофан, Лягушки, 185; Платон, Государство, 621а); возможно, популярное представление о Лете как о реке или источнике воды забвения сложилось позднее. О связи загадочного «места Леты» (Λήθης τόπος), где обретаются души умерших, с образом Диониса в орфико-дионисийском комплексе представлении см.: Плутарх, Почему божество медлит с воздаянием, 22 (ВДИ, 1979, № 1); Слово утешения к жене, 10. В целом: Nilsson Μ. The Dionysiac mysteries of the Hellenistic and Roman age. Lund, 1957. P. 118 sq.; Nilsson M., Bd II, S. 220 sq.; RE, HalbBd XII (2), 2141 sq. Ср. ниже, примеч. 17.
3
Кн.1 — 3
…либо ничего не вспоминать… либо ограничиться самым легким наставительным воздействием. — Плутарх предпочитает рационалистически толковать связь Диониса и Леты как простую зависимость между вином и ослаблением памяти; истолковывая роль ферулы в культе Диониса, Плутарх обыгрывает другое применение стеблей этого растения: из них делались палки, часто применявшиеся учителями в качестве указки и «орудия воспитания».
4
Кн.1 — 4
…уже Еврипид признал делом мудрости… — Орест, 213.
5
Кн.1 — 5
…персы правы… — Макробий, ставя этот же вопрос (Macr. Sat. VII 1, 3), указывает не на персов, а на парфян; ср. Ath. 145 d. Геродот, однако, говорит об ином обычае персов, «по которому устроители большого пиршества сажают с собой за стол своих наложниц и законных жен…» (V 18). Из дальнейшего текста Геродота явствует, что запрет на участие замужних женщин в пиршествах налагали македонцы. Известно, что таков же был обычаи греков, и потому ссылка именно на персидские обычаи необязательна и вызывает недоумение у некоторых комментаторов (см.: Abramowic-zόwnα Ζ. Komentarz krytyczny i egzegetyczny do Plutarha. Torun, 1960. S. 19).
6
Кн.1 — 6
…разогнал бы… всех Харит. — В метафорическом смысле — лишил бы пир привлекательности и радости. Хариты (лат. Gratiae — Грации) — дочери Зевса и океаниды Эвриномы, богини вечной юности и дружеского расположения; по Гесиоду, их три сестры: Эвфросина («Благая радость»), Аглая («Сияющая») и Талия («Цветущая») (Теогония, 907–911).
7
Кн.1 — 7
…ей, как учительнице жизни… — Макробий уточняет: философия на пиру могла бы оказать благотворное воздействие на тех, кто попал «в сети порока», воспитывая их и побуждая к лучшему рассказами о различных проявлениях добродетели (Macr. Sat. VII 1, 20 sq.). Именно в этом видели роль философии стоики: она как учительница жизни должна обучать не красноречию, но нравственности; так, стоику Мусонию приписываются такие слова: «Философия — это безупречная жизнь (καλοκὰγαθίας ε̉στιν ε̉πιτήδευσις) и не что иное» (Stob., V. II, р. 239, 28).
8
Кн.1 — 8
…уподобляясь гостеприимцам Ореста… — Согласно преданию, пришедший в Афины Орест не мог участвовать в исполнении священных обрядов, в частности совершать возлияния богам, разделять общую трапезу, так как был осквернен матереубийством. Правивший в Афинах Демофонт (по другой версии — его сыновья), не желая отказать Оресту в приеме, принял все меры предосторожности, чтобы оградить участников трапезы и богов от орестовой скверны; так, у Еврипида Орест рассказывает:
…обед
Давали на столе отдельном; молча
Вкушая пищу, те друзья и мне
Уста сковали, чтобы не казалось,
Что гость я пира и беседы их.
Так и вина усладу равномерно
Всем из отдельных черпали кратеров.
(Ифигения в Тавриде, 951 сл.)
Даже венки, которые были на участниках трапезы, следовало по ее окончании надеть на кувшины, из которых каждый пил, но не посвящать их, по обычаю, в храм, поскольку они побывали с убийцей под одной кровлей. Предание об Оресте — попытка этнологического объяснения Праздника Кувшинов (Χόες), в частности тех его особенностей, которые присущи ему как празднику Поминовения. Ср. у Еврипида:
