Джованни Боккаччо - Декамерон. Гептамерон (сборник)
А когда писец в точности все исполнил, он открыл дверь, позвал старика-лакея и сказал ему:
– Ты уверял меня, что я увижу Николя вместе с моей женой. Я тебе поверил; я пришел сюда и готов был убить мою бедную жену. И что же – я ничего не увидел. Я обыскал всю комнату, и ты можешь сейчас убедиться сам, что тут никого нет.
После чего он заставил лакея обыскать все углы и заглянуть под кровать. Тот ничего не обнаружил и сказал своему господину:
– Должно быть, сам черт его отсюда унес, я же своими глазами видел, как он входил; через дверь он выйти не мог, а сейчас его, конечно, здесь нет.
– Плохо же ты мне служишь, – сказал его господин, – если хочешь поссорить меня с женой; поэтому получай расчет и уходи прочь, а за службу твою ты получишь все, что я тебе должен, да еще с надбавкой. Только убирайся отсюда поскорее, и чтобы через двадцать четыре часа духу твоего не было в нашем городе.
Председатель заплатил ему за пять-шесть лет вперед: он знал, что старик ему предан, и рассчитывал, что и впредь он еще чем-нибудь облагодетельствует своего верного слугу. А когда лакей, заплакав, ушел, он вызвал Николя из его убежища и, высказав ему и жене все, что он думал об их мерзком поступке, запретил им кому бы то ни было говорить об этом. И он приказал жене по вечерам одеваться в самые лучшие наряды и бывать на всех собраниях, празднествах и танцах, а Николя принимать у себя в доме еще радушнее, чем раньше. Но он поставил ему одно условие: как только он шепнет ему «убирайся прочь!», тот должен не позднее чем через три часа исчезнуть из города. После чего председатель как ни в чем не бывало вернулся в суд. И, вопреки обыкновению, он целых две недели пировал со своими соседями и друзьями. А после пиршества всегда играла музыка и бывали танцы. Однажды, увидав, что жена его не танцует, он велел Николя пригласить ее танцевать, и тот, решив, что гнев его уже простыл, с радостью это сделал. Но как только танец окончился, председатель позвал его, как будто собираясь отдать ему какое-то распоряжение, и шепнул ему на ухо:
– Убирайся прочь, и чтобы духу твоего тут не было.
Разлука с любимой очень опечалила Николя, но он был рад, что спас себе жизнь. Председатель же, показав всем родным и знакомым, как он любит жену, в один прекрасный день – а это было в мае – нарвал у себя в саду какой-то травы. И после того, как его жена отведала салат из этой травы, она умерла, не прожив и суток. И муж ее так горевал, оплакивая свою утрату, что никому в голову не могло прийти, что виновник ее смерти – он сам. Так, отомстив за все, он сохранил незапятнанной честь своего дома.
– Благородные дамы, я вовсе не хочу утверждать, что председатель этот прав, но хочу только, чтобы вы видели, сколь легкомысленна была эта женщина и сколь выдержан и осторожен ее муж. И прошу вас, благородные дамы, – не сердитесь на правду, которая иногда бывает и против вас, и против мужчин. Ведь как мужчинам, так и женщинам свойственны и добродетели и пороки.
– Если бы всем, кто грешит со своими слугами, приходилось отведывать такие салаты, – сказала Парламанта, – то я уверена, что многие потеряли бы всякий вкус к садоводству и повыдергали бы из своего сада все травы, дабы их когда-нибудь не попотчевали той, что спасает честь дома и губит неверную жену.
Иркан, который отлично понял, почему она это сказала, в гневе воскликнул:
– Порядочная женщина никогда не должна осуждать другую, что бы та ни сделала.
– Знать что-нибудь не значит еще осуждать и делать глупость, – ответила Парламанта, – эта бедная женщина понесла наказание, которого заслуживают многие. И я думаю, что поведение ее мужа, коль скоро он уж задумал ей отомстить, было на редкость благоразумно и выдержанно.
– И к тому же еще очень коварно, – сказала Лонгарина. – Это была хорошо продуманная и жестокая месть, и она доказывает, что у человека этого не было ни совести, ни страха Божия.
– А что же он, по-вашему, должен был сделать, чтобы отомстить за самое страшное оскорбление, которое женщина может нанести мужчине? – спросил Иркан.
– Лучше бы он убил ее в порыве гнева, – воскликнула она, – богословы говорят, что тогда грех этот может быть прощен, ибо в такие минуты человек не владеет собой, и даже суд мог оправдать убийцу.
– Да, – сказал Жебюрон, – но тогда и дочери его, и весь род были бы на веки вечные опозорены.
– Ему не надо было ее отравлять, – сказала Лонгарина, – первый порыв гнева все равно ведь уже прошел, и она спокойно могла бы прожить с ним до конца дней как женщина честная и никогда об этом больше не вспоминать.
– Неужели вы думаете, – возразил Сафредан, – что, ежели он скрывал свой гнев, сердце его действительно успокоилось? Мне, например, кажется, что в тот последний день, когда он готовил свой салат, гнев этот был столь же велик, как и в первый. Он, должно быть, был из тех людей, у которых ярость длится до тех пор, пока они не приведут в исполнение все, что задумали. Мне особенно приятно слышать от вас, что богословы считают такой грех заслуживающим прощения, потому что сам я думаю так же.
– Когда говоришь с такими опасными людьми, как вы, – сказала Парламанта, – надо, оказывается, взвешивать каждое свое слово. Но ведь так оно и есть на самом деле: когда страсть сильна, она сразу захватывает человека целиком, и разум уже не может совладать с нею.
– Я тоже присоединяюсь к вашему мнению, – сказал Сафредан, – и хочу сделать из этого вот какой вывод: если человек любит кого-либо до безумия, то всякий его грех заслуживает прощения, ибо я уверен, что, когда человек опутан сетями страсти, и сердце его и разум глухи ко всему на свете. Сказать по правде, все вы испытали на себе силу этого безумного чувства, и я убежден, что такой грех не может прогневить Господа. Это ведь и есть та ступень, которая ведет к совершенной любви к Богу, ибо человек, не испытавший любви земной, никогда не постигнет небесной. Ведь в Послании апостола Иоанна говорится[249]: «Как вам возлюбить Бога незримого, если вы не можете возлюбить того, кого зрите перед собой?»
– Самые прекрасные евангельские слова вы ухитряетесь толковать на свой лад, – сказала Уазиль, – но бойтесь уподобиться пауку, который способен отравить своим ядом любую пищу. Помните, что не следует применять тексты Священного Писания, когда к этому нет никакой нужды.
– Вы, что же, считаете, что вообще нет никакой нужды говорить правду? – воскликнул Сафредан. – Вы хотите этим сказать, что, когда, говоря с вами, не доверяющими нам, мы призываем себе на помощь Бога, мы произносим имя его всуе. Но если в этом и есть какой-то грех, наказать за него надо вас, ибо, стараясь победить ваше недоверие, мы боремся с ним всеми возможными средствами. Только, что бы мы ни делали, нам все равно никак не удается разжечь огонь милосердия в ваших оледеневших сердцах.
– Это доказывает только, что все вы лжете, – сказала Лонгарина, – ибо, если бы в словах ваших была истина, сила их была бы столь велика, что ей нельзя было бы воспротивиться. Но скорее приходится опасаться, что дочери Евы слишком уж легко верят словам змия.
– Я отлично понимаю, Парламанта, – сказал Сафредан, – что мужчины бессильны переубедить женщин. Поэтому я умолкаю, чтобы узнать, кому Эннасюита передаст сейчас слово.
– Передаю его Дагусену, – сказала она, – ибо я уверена, что он не станет говорить ничего обидного для дам.
– Дал бы бог, – сказал Дагусен, – чтобы они относились ко мне так хорошо, как я к ним. А для того, чтобы доказать вам, насколько я стараюсь чтить женщин добродетельных, вспоминая их благие поступки, я расскажу вам одну историю. Я не стану умалять силу терпения дворянина из Памплоны и гренобльского председателя суда[250], но ведь и сила их мести была не меньше. А когда мы хотим воздать кому-то хвалу как человеку добродетельному, нельзя ставить ему в заслугу какое-то одно его качество, так как нередко оно может скрывать некий глубокий порок. Достоин хвалы только тот, кто ведет себя благородно из одной лишь любви и добродетели, пример чего мне хочется привести вам, рассказав о долготерпении одной добродетельной женщины, которая добрыми поступками своими преследовала одну только цель: угодить Господу и спасти своего мужа.
Новелла тридцать седьмая
Госпожа де Луэ своим большим терпением и выдержкой сумела так повлиять на мужа, что спасла его от дурных страстей, которым он предался, и после этого они зажили лучше, чем раньше
Одна дама, принадлежавшая к роду Луэ[251], была так добродетельна и умна, что все соседи относились к ней с уважением и любовью. Муж, как того и следовало ожидать, доверял ей все свои дела, и она вела их так разумно, что благодаря ей дом их стал одним из самых богатых и лучше всего украшенных и в Анжу, и в Турени.
