Аристофан - Лягушки (отрывки)

Да и мы от вас, людей разумных,
Песни складные желаем слушать.
Начинайте, мужи, состязанье.
Ведь ожесточен язык ваш страшно,
905 У обоих есть большая храбрость,
Да и ум ваш изощрен прекрасно.
Потому-то ожидать нам нужно,
Что один[3] изящные словечки
Скажет, точно выточив их тонко,
910 А другой,[4] слова с корнями вместе
Вырывая, бросится и сразу
Эту массу слов его рассеет.
Скорей, однако, приступайте к спору, но смотрите,
Изящно говорите, да притом без аллегорий;
915 Не говорите также и того, что каждый может.[5]

Каков я сам в поэзии, скажу в конце об этом;
Сначала же его изобличу, что он обманщик,
Хвастун был; я скажу, как он всех зрителей морочил,
Которых глупыми из Фриниховых[6] рук он принял.
920 Сначала ведь посадит он закутанную личность,
Ахилла иль Ниобу,[7] и лица их не увидишь;
Сидят, чтоб только вид был; даже звука их не слышишь.

Ты верно говоришь.

А хор, ногою выбивая,
Бывало, пел четыре сряду песни; те ж молчали.

925 А я был рад тому молчанью, и оно не меньше
Приятно было мне, чем болтовня[8] теперь такая.

А потому, что глуп ты был, поверь.

Пожалуй, верно.
Зачем же этот делал так?

А публику морочил.
Чтоб она сидела и ждала, когда-то скажет
930 Ниоба что-нибудь; трагедия меж тем кончалась.

Ах он злодей! Так сколько раз меня он надувал так!
Что ж сердишься и мечешься ты?

Я изобличаю
Его за то. Потом, когда он проболтает это,
А действие дойдет да половины, тут он скажет
935 Вдруг с дюжину громадных слов, с султанами и гривой
Чудовищ страшных,[9] так, что зрители не понимали.

Несчастный я!

Молчи!

А ясного совсем ни слова.

Ты зубы не точи.

А говорил он — все Скамандры
Иль только рвы да орло-грифы на щитах из меди,
940 Реченья с конную скалу, что и понять-то трудно.[10]

По крайней мере я, клянусь, всю долгу ночь однажды
Не спал, все думал: «рыжий конь-петух» какая птица?[11]

Невежда! Это было писано как украшенье
На кораблях.

Я ж думал, Эриксид, сын Филоксена.[12]

945 А разве выставлять в трагедии необходимо
И петуха?

А ты, богопротивный, сам на сцене
Что представлял?

Не петухов-коней, не коз-оленей,
Как ты. Ведь это только на коврах персидских[13] пишут,
А я лишь только принял от тебя искусство это,
950 Распухшее от слов напыщенных и претяжелых.
Сперва его я сделал тоньше, жир с него согнавши
Прогулками да легкими словцами с белой свеклой,
И сок давал, из болтовни, из книжек собирая,[14]
Потом кормил монодиями да Кефисофонтом.[15]
955 И не болтал я, что пришлось, и не мешал все в кучу;
Но выходящее лицо на сцену у меня сейчас же
Род драмы объявляло.[16]

Для тебя то было лучше,
Чем свой род объявить.

Затем от самого начала
Все было в действии, и у меня все говорили:
И женщина, и господин, и раб с ним точно так же,
И дева, и старуха.[17]

А за дерзость-то такую
Не заслужил ты разве смерти?

Нет, клянусь, нисколько.
Я поступал как демократ.

Оставь, любезный, это:
Не очень-то красива для тебя прогулка эта.[18]

965 Потом я этих научил болтать.[19]

Я с тем согласен;
Но лопнуть бы тебе скорей, чем этому учить их.

Я научил для красоты стихов брать угломеры
И верные отвесы, думать, видеть, ухищряться,[20]
Любить, увертки делать, понимать все, зло предвидеть
970 И все обдумывать.

С тобой согласен.

Выводил я
На сцене жизнь домашнюю, которою живем мы,
В чем все могли меня критиковать: ведь эти люди,
Жизнь эту зная, и могли ценить мое искусство.
И я не говорил высокопарно, их от мысли
975 Не отвлекал, не озадачивал их, представляя
На сцене Кикнов и Мемнонов,[21] ездящих взнуздавши
Коней уздою с погремушками. Да ты сейчас же
И сам учеников Эсхила и моих узнаешь:
Его Формисий да Магенет,[22] тот игрок несчастный,
980 Копейщики и трубачи-бородачи, со смехом
Презрительным деревья гнущие в дугу; мои же
Вот Клитофонт, а также щеголь Ферамен.[23]

И этот?
Ловкач и мастер он на все, когда он попадется
В беду какую и хоть к гибели уж близок, смотришь
985 А вынырнет сухим.

Конечно, я об этаких делах
Афинян думать научил и ввел
В искусство размышленье и расчет.
Теперь уж всякий думает о всем
990 И размышляет; домом правят все
Уж лучше, нежель прежде было то;
Разузнают, как это обстоит,
Где это у меня, кто это взял?

Клянусь богами я, афинянин
995 Теперь, как входит в дом, на слуг кричит,
Допрос ведет: горшок где у него,
Кто голову отъел у корюшки?
Скончалась, говорит он, у меня
Та чашечка, что прошлый год купил;
1000 А где чеснок вчерашний? Кто обгрыз
Оливку? — Раньше же сидели все
Преглупыми молокососами
И простаками-ротозеями.

Видишь ты это, преславный Ахилл?[24]
1005 Ты же что, Эсхил, на это скажешь?
Только ты смотри, чтобы случайно
Гнев не взял тебя и за пределы
Не увлек: ведь обвиненья страшны.
Но, герой мой, возражай без гнева;
1010 Паруса ты собери и ветру
Дай концы; потом все больше, больше
Подставляй, да осторожно действуй;
Жди, покуда не подует ветер
Ровный, постоянный.
1015 А теперь без боязни пусти своей речи поток, ты, который реченьями
Превысокими первый греков настроил и ими украсил искусство,[25]

Раздражает меня этот случай несчастный, и сердце мое негодует,[26]
Когда нужно ему возражать. Но чтоб он не сказал, что я тут затрудняюсь,
Я спрошу его.

Ты отвечай мне: за что же должны уважать мы поэта?

1020 За искусство и их поучение, так как они в государствах тем самым
Улучшают народ.

Итак, если не сделал ты этого, если, напротив,
Из хороших людей и притом благородных ты
сделал больших негодяев,
То чего ты, скажи мне, достоин?[27]

Его ты об этом не спрашивай: смерти.

Посмотри-ка, каких он сначала людей от меня получил: благородных
1025 Да и ростом в четыре локтя, да и не беглецов от гражданского долга,
Не шутов и не праздношатаев, какие теперь они, не негодяев,
Но тогда они копьями, белосултанными шлемами, латами жили,
И дышали тогда они мужеством, сшитым, как щит, из семи шкур воловьих.

Вот уж эта беда и пошла: ведь убьешь ты меня, говоря все о шлемах.

1030 Ну, а как же ты этих людей научил, что они благородными стали?
Ты скажи мне, Эсхил, и притом не сердись на меня, при надменном упрямстве.

Написал я трагедию им и воинственным духом ее преисполнил.

А какую трагедию?

«Семь против Фив»,[28] и кто видел ее, тот сейчас же
Был готов воевать.

А вот это худо и сделал: ведь в ней ты представил
1035 Всех храбрее фиванцев; за это-то ты и побои терпи по заслугам.

Но и вы бы могли быть такими же; только не этим вы заняты были.
Потом «Персов»[29] представив и подвиг великий прославив отцов в этой драме,
Научил я граждан стремиться к победе над всеми своими врагами.

Да, я рад был, услышав умершего Дария,[30] хор же, всплеснув так руками,
1040 Закричал вдруг «увы!».

И должны воспевать все такое поэты в твореньях.
Рассмотри-ка сначала, какую поэты великие пользу народу
Оказали. Фракийский Орфей[31] научил нас священным обрядам, а также
Воздержанью от крови; Мусей[32] — врачеванью болезней, потом предсказаньям;
Гесиод — земледелию и временам собиранья плодов и паханью;
1045 А Гомер наш божественный ради того получил честь и славу такую,
Что полезному нас научил: построению, мужеству, вооруженью.

Но Пантакла,[33] невежду, он не научил: ведь недавно в процессии этот
Шлем сначала надел на себя, а потом и султан было вздумал приладить.

Но немало других научил он быть храбрым, также героя Ламаха.[34]
1050 Я ему подражал и заимствовал много: представил я доблесть в Патроклах,
Потом в Тевкрах,[35] имеющих львиное сердце, чтоб граждан заставить достигнуть
Высоты их, как только услышат звук трубный.
Но я никогда, клянусь Зевсом,
Ни развратных тех Федр, ни блудниц Сфенебей[36] не давал к представленью в театре;
И никто мне не скажет, что раз хоть влюбленную женщину дал я представить.

1055 Потому что ты был незнаком с Афродитой.

Да пусть никогда и не буду.
На тебе же, как и на твоих, тяжело отозвалась она, сокрушивши
И тебя самого.[37]

Это верно: ведь все, что о женах чужих сочинял ты,
Этим самым был наказан.

Да чем же, скажи мне, несчастный, вредят государству
Сфенебеи мои?

У мужей благородных ты жен благородных заставил
1060 Выпить яд, потому что от Беллерофонтов твоих так им сделалось стыдно.

Да предание это о Федре сложил разве я? Оно раньше ведь было.

Оно было, да нужно поэту скрывать все постыдное и к представленью
Того не допускать. У детей есть учитель, который дает наставленья,
А для взрослых поэты — наставники. Значит, прекрасное нужно вещать нам.

1065 Итак, если реченья ты нам говоришь с Ликабет и Парнеф[38] вышиною,
Это ты разве учишь прекрасному? Ведь говорить бы ты должен, как люди.

Ты несчастный! Ведь нужно для мыслей великих и дум создавать и реченья
Соответственные: да притом и должны полубоги высокою речью
Говорить; ведь они и одежду-то носят гораздо пышнее, чем наша.
1070 И вот этому граждан учил я прекрасно: а ты все испортил.

Да чем же?

А во-первых, царей ты в лохмотья одел, чтоб они у людей состраданье
Вызывали.[39]

Какой же я вред причинил тут?

А вследствие этого вышло,
Что никто уж теперь из богатых людей в триерархи[40] идти не желает;
Но, надевши лохмотья, он плачется и говорит, что он беден, как нищий.[41]

1075 Это верно, клянусь я; а снизу рубашку из мягкой волны он имеет;
И как только обманет такими словами, всплывает на рыбном базаре.[42]

Ты афинян затем научил разговорами и болтовней заниматься,
Отчего стали пусты палестры[43] и зад у болтливых мальчишек истерся;
И от этого же паралийцы начальников слушать никак не хотели,
1080 А при мне они только лишь хлеба умели просить да кричать: эй, за весла![44]

Это верно; а также умели сидящему ниже гребцу прямо в рот…
Да еще сотрапезника… да, на берег выйдя, ограбить.
А теперь-то упрямятся; больше грести не хотят, а плывут как попало.

И каких-то он зол не виновник для нас?!
1085 Ведь на сцене не сводниц ли он представлял,
И рождающих в храмах преступнейших жен,[45]
И сестер-беззаконниц, что с братьями спят,[46]
Да и женщин, сказавших, что жизнь не есть жизнь.[47]
И теперь вот от этого город наш полн
1090 Писарей и льстецов, что проводят народ;
А вот факел никто уж не может нести,
Потому что теперь все отвыкли.

Да, никто. Я на празднике Панафинеи
Чуть от смеха не умер, когда я смотрел,
1095 Как один человек, белотелый пузан,
Наклонившись вперед, за другими бежал;
Он из сил выбивался, меж тем отставал.
А его керамейцы[48] в воротах-то бьют
По бокам, и в живот, и по бедрам, и в зад.
Сам же он, получая ладонью хлопки,
Убегает от них… треща
И свой факел притом задувая.

Дело важное идет, большая ссора
И жестокая борьба. И спор их трудно
1105 Прекратить, когда один подступит храбро,
А другой вдруг повернется и прогонит
Быстро своего врага. — Но не сидите
На одном все месте. Есть других ведь много
Ловких приступов. Друг с другом смело спорьте,
1110 Нападайте друг на друга, критикуйте
Драмы старые и новые, дерзайте
Слово мудрое и тонкое сказать.
Если вы за этих зрителей боитесь,
Что они невежды и понять не смогут
1115 Ваших тонкостей, то этого не бойтесь:
Ведь теперь не то; они — народ бывалый;
Каждый у себя теперь имеет книжку
И по ней все тонкости науки учит.
Ведь и без того они умны, теперь же
1120 Еще больше навострились. Без боязни
Приступайте ко всему, что вам угодно:
Зрители — народ неглупый, вас поймут.

Сперва я обращусь к твоим прологам самым,
Чтоб разобрать часть первую твоих трагедий
1125 Большого мудреца.

Какой же?

Да многие.
Скажи сначала мне пролог из «Орестейи».

Ну говори, Эсхил. Пусть все хранят молчанье.

«Гермес подземный, наблюдатель отчей власти!
Будь мне, просящему, спаситель и помощник:
Ведь я пришел и возвратился в эту землю».[49]

Ты можешь что-нибудь тут порицать?

Еще бы!
Тут больше дюжины ошибок.

Да всего-то
Тут три стиха.

И в каждом есть ошибок двадцать.

Эсхил, советую тебе молчать; иначе
1135 Окажется, что ты еще, сверх трех стихов, ошибся.

Что, буду я молчать пред ним?

Меня послушай.

Да вот в начале самом он ошибся страшно.

Вот видишь, что ты врешь! Но я не беспокоюсь.
Да где же я ошибся?

Говори с начала.

«Союзником явись мне и спасителем!
В страну сию притек и возвратился я».

Эсхил достопочтенный повторяется.
В стихи вглядись! Я объясню тебе.
Тут сказано: «притек и возвратился я».
Притек и возвратился — в чем тут разница?

И верно. Кто же соседа станет спрашивать:
Квашенку одолжи мне и корчажину.

1160 Неправда, болтунишка, есть различие.
Притечь в страну не значит возвратиться вспять.
Притечь спокойно можно, в безопасности,
А тот, кто изгнан, в дом свой возвращается.

Я утверждаю, «что Орест не мог притечь».
Тайком, у власти не спросись, явился он.